Юрий Герт - Приговор

— Весь парадокс в том,— оборвал его Федоров,— что наши школы, комсомольские собрания, куча мероприятий, газеты, книги, театры — все, все у нас в руках, но приходит такой человек и — один! — кладет нас всех на лопатки! Как это получается, можете вы объяснить?..

— И опять-таки вы преувеличиваете...— Конкин закусил нижнюю губу.

— Только не на этот раз!..

«Когда ученик готов, приходит учитель».

Приходит Гитлер. Приходит Муссолини. Приходит Франко. Приходит Пиночет. Приходит фашизм, утверждаясь в Германии, в Италии, в Испании, в Чили. Приходит, хотя условия в каждой стране — разные, история разная, традиции разные. В каждой стране фашизм имеет свой колорит, свои национальные формы, подчас это может сбить с толку... Если забыть о главном, что делает фашизм фашизмом ,— его звериную суть.

Так, говоря о Германии, можно — и должно!—при анализе ситуации, сложившейся к 1933 году, иметь в виду и охвативший страну кризис, и страх монополистического капитала перед революцией, и отсутствие союза между коммунистами и социалистами , то есть народного фронта, и, разумеется, Версаль... Можно и должно при анализе ситуации, возникшей в Италии перед «походом на Рим», говорить о факторах примерно того же характера. Но отсюда еще далеко до объяснения того феномена, что в этих странах высокой духовной культуры внезапно, с быстротой и неодолимостью чумной эпидемии, возникает «новый порядок», ориентированный на тьму и мракобесие, нравственный обскурантизм, дикие, кровавые инстинкты...

До объяснения этого еще далеко, если даже учесть, что в подобные эпохи (замечено Эрнстом Генри! — А. Ф.) «фюрерами нации», «отцами народа» и т. д. становятся, как правило, подонки с уголовным прошлым, садистскими наклонностями, для них понятия совести и морали, не только звук пустой, а — нечто беспредельно враждебное, подобно крестному знамению для нечистой силы в средневековой легенде.

Но эти подонки (в этом их сила и опасность!) совершенно естественным для них образом апеллируют к самому низменному в человеке. К его животному, казалось бы — давно преодоленному началу. К пещерным, точнее — допещерным инстинктам, которые в душе человеческой могут дремать всю жизнь, не просыпаясь, тем более — не беря верх над воспитанными в человеческом обществе чувствами. Но при благоприятных условиях эти инстинкты в состоянии пробудиться, поднять голову, ощерить пасть...

Однако всегда ли, везде ли возможно такое Возрождение (или Пробуждение?..) Зверя?

Нет. Для меня несомненно, что здесь необходимо еще и особое состояние души. Ослабление ее защитных средств. Ее нравственное оскудение. Ее деградация.

Можно назвать это еще и предательством. Изменой. Чему?.. Человеческому в человеке.

Шесть тысячелетий человечеством совершалась колоссальная работа, по миллиметру создавался, накапливался тонкий , тончайший слой культуры , как называют его историки, «ноосфера» — по терминологии Вернадского и Тейяра де Шардена. Разрушить этот слой легко, для этого требуется простая лопата, откованный в кузне лемех. То есть самые примитивные средства, которые соответствуют примитивности подонка, выступающего в роли «вождя нации» и т. п. Один подонок (Гитлер) говорит: «Я освобождаю вас от предрассудка, который именуется совестью». Он — освободитель. Он расковывает, снимает с человека кандалы. Кандалы культуры, морали, долга, ответственности . Другой подонок (Муссолини) провозглашает: «Нет ничего истинного, все дозволено . Это будет девизом нового поколения».

«Все дозволено...» Не в этом ли — главное искушение и великий соблазн?..

Но прежде — до какого опустошения должна дойти душа! До какой безысходности, какого мрака! В каком тупике оказаться! До какого отчаяния опуститься, чтобы предпочесть ораториям Баха — волчий вой!.. Вертикальной походке — четвереньки!.. Мукам созидания — радость убийства!..

Подобные состояния могут быть свойственны отдельному человеку — и социальной группе , народу, нации, стране.

«Все дозволено...»

Но — кому? Кому — все дозволено?..

«Тебе»,— говорит подонок.

«Тебе, только тебе...»

«Не ему... Не им...»

«Тебе!..»

Потому что ты — самый-самый... Ты — единственный... Ни на кого не похожий. Ты — лучший. Самый лучший. И потому тебе дозволено то, что не дозволено никому. Тебе дозволено все. Им — ничего. Им — это другим людям , народам...

Тебе же, лучшему из лучших, единственному, дозволено все.

Что — все?..

Быть Зверем .

Культура — выдумка слабых. Для сильного нет культуры, ее пут — совести, долга, ответственности. Есть цивилизация. Цивилизация — это зубная щетка, которой с помощью ароматизированной, доводящей до блеска пасты дважды в день, все как положено — утром и перед сном, чистят звериные, острые, готовые к мертвой хватке клыки. Цивилизация — это когда вместо ручного, ремесленного производства смерти (топор, эшафот, перекинутая через перекладину веревка, разложенный посреди площади костер)— современный конвейер, массовая продукция (атомные бомбы, газы, психотропные средства, биологическое оружие).

Быть Зверем — легко. Есть традиции, опыт, миллионы , миллиарды лет позади.

Но главное — чтобы ученик был готов.

«Когда ученик готов, приходит учитель».

(Из архива А. М. Федорова).

Потом были показания двух или трех малозначительных свидетелей, классной руководительницы; потом, когда наступил черед родителей, их сменила Харитонова; с разбухшим от слез лицом лепетала она про то, что Валерка рос без отца, но мальчик был смирный, тихий, заботился о сестренке, особенно когда сама она уезжала в далекий рейс... И что было с нее взять?.. Федоров же, слушая думал, что и она, и все они виноваты — только в чем?.. Но какой-то огромной, всеобщей виной виноваты перед своими детьми. И слушая Николаева, он думал о том же. Нам, нашему обществу не нужны трусы и хлюпики, уверенно говорил Николаев,— он из Глеба мечтал воспитать истинного мужчину, которому борьба, каратэ в частности, очень может пригодиться в настоящем бою, в армии, скажем, ведь парни должны и на это рассчитывать. Что же до преступления, то он убежден — Глеб на него не способен, и просит учесть — сын его с детства приучен примером отца к тому, чтобы спасать жизнь, а не лишать ее. Он чеканил, как ножом резал, но куда-то в пустоту летели, сыпались горошинами его слова. Федоров не знал, что скажет, и когда председательствующий обратился к нему, как будто это не он поднялся, распрямил застывшее тело, и язык, пересохший внезапно, и пересохшие губы — все было чужое, не его.