Юрий Герт - Приговор

— Вы намерены что-то сказать, товарищ Федоров? — повторил председательствующий.

Из вороха мыслей, сбившихся в ком, выдернулась одна...

— Нет, не бывает людей без недостатков. Таков и мой сын. Я верю многому, о чем услышал за эти дни — многому дурному, скверному, чего не подозревал за ним раньше... Не верю лишь тому, что он убил. Это я начисто исключаю... Эти пять дней, однако, судили не только его, не только его товарищей. Эти пять дней и каждый из нас,— он кивнул на тот ряд, где сидели родители,— во всяком случае я чувствовал себя на скамье подсудимых. И приговор, который будет вынесен моему сыну, будет вынесен мне.

Не то, не то, не то... Но не мог он иначе. Должен был сказать — именно так. Зал был разочарован, это видел он сквозь стекла очков, затуманенные, залитые потом. И лицо Горского, глухое, непроницаемое, своей непроницаемостью уже осуждало...

Его сменила Таня. Он сел, а она долго не могла начать, слезы катились, мешали, ей поднесли воды, она отпила крохотный глоточек.

— Я — мать,— сказала она, голос ее дрожал, рвался,— И мне, как и каждой матери, хотелось, чтобы ее сын был самым добрым, самым благородным, самым честным — перед собой и людьми... И вот — моего сына, моего малыша, которого я кормила грудью, над которым сидела ночами, которого за ручку водила в школу... Моего сына обвиняют в убийстве. Когда я об этом услышала, мне показалось, что я сошла с ума. Или сошли с ума те, кто мне объявил об этом. Или — что все мы, все до одного — сумасшедшие, и не следствие, не суд здесь нужны, а — сумасшедший дом... Я не понимаю... Я и сейчас много не понимаю... Вы судьи, вы знаете закон. У вас такая важная, такая высокая задача — восстановить справедливость, найти того, кто убил хорошего, достойного человека. Тогда скажите, почему перед вами, на скамье подсудимых, только трое этих мальчиков?.. А где преступники, которые готовили и готовят убийство — не одного человека, а миллионов? Готовят у всех на виду? Или они потому не сидят на скамье подсудимых, что называются премьер-министрами, президентами?.. Я слушала вас, товарищ прокурор, внимательно, слушала, как вы умело, тонко доказывали, что от игры, от спортивной тренировки до реальной жизни — лишь один шаг. Не знаю, наверное, вы тоже мать, так разве вы не задумываетесь о той «реальной жизни», в которую вступит ваш ребенок?.. А в этой «реальной жизни»—Хиросима, тысячи убитых и калек, но где, на какой скамье подсудимых — те, кто виновны в этом?.. Прошло столько лет — но сотни тысяч людей озабочены одним — чтобы их было больше, этих хиросим, в будущем!.. Кто наденет наручники на этих людей, запрет их в тюрьмы?... А война?.. А двадцать миллионов человек, погибших на прошлой войне?.. Кто виноват, что страна оказалась к ней не готова, что прежде, чем победить, пришлось: отдать немцам пол-России?.. А те, что погибли в тридцать седьмом, как дедушка Виктора — за то, наверное, что слишком преданы были революции? Где люди, которые на них клеветали, которые их оговаривали, травили?.. Где над ними суд?..— Федоров за всю жизнь в первый раз видел Таню такой воспламененной. Не то, чтобы она была тихоней, но патетика была не в ее стиле.— Где суд, где наказание виновных?.. Их нет. И какие бы наставления ни читали отцы и матери своим детям, они верят собственным глазам, собственным ушам, а глаза и уши говорят им другое. Но мы хотим — да и как не хотеть! —чтобы они выросли чистенькими, с ясными, светлыми душами... Только как же, откуда им быть — светлыми и чистыми?.. Они видят, как взрослые пьют, развратничают, воруют, лгут друг другу, обманывают государство — и это, это становится для них законом, а не те слова, которые мы специально для них произносим!.. Вы поймали, схватили трех мальчиков, школьников, и стараетесь доказать то, чего не было! Да, они не ангелы. Но и до преступников им далеко!..— Она остановилась, зубы ее колотились о край граненого стакана, о толстое стекло, вода плескалась, капала ей на грудь. И хотя пауза была долгой, над залом повисло молчание, тишина, которую и председательствующий не решался нарушить.— Я сейчас, я кончаю...— Она поставила стакан на узкий бордюрчик кафедры, и его тут же подхватила молоденькая, вовремя очутившаяся рядом секретарь суда.— Я не сказала еще о самом важном. Вот,— Татьяна указала рукой в ту сторону, где сидел Федоров,— вот здесь сидит отец Виктора Федорова, подсудимого, главного, по-вашему, злодея... Да, летчик Стрепетов был хороший, даже очень хороший человек, не зря хоронил его весь аэрофлот, весь город. Но поверьте, что и отец Виктора — тоже хороший человек, честный, порядочный, я прожила с ним жизнь, я знаю. Он журналист. Он мог бы писать безобидные статейки, корреспонденции. Но он — так же, как в годы войны воевал с фашизмом, всю жизнь воюет с человеческой подлостью. Вы читаете газеты, вы сами все знаете... И разве такие, как он, исключение? Честных, порядочных людей много. Но сил у них, у всех нас не хватает, чтобы переделать жизнь, искоренить зло... И наши дети это чувствуют. Они видят, что мы слабы, и презирают нас! И не хотят быть, как мы, — им хочется стать сильными! Что здесь плохого?.. Беда в том, что при этом они лишаются доброты, сострадания, милосердия... Но только ли такой вот Шульгин в том виноват? А сама жизнь?.. А все мы?.. А вы сами, товарищи судьи?..

Когда она кончила, отошла от кафедры, кто-то позади захлопал первый, его поддержал весь зал. Федоров же, сознавая справедливость многих ее слов, подумал вдруг, что Татьяна чем-то похожа на перепелку, которая кружится, бьется, оттягивая опасность от своего гнезда...

Суд объявил перерыв на десять минут.

— Прекрасная речь,— сказал Горский, отведя их обоих в сторонку.— Но вам, надеюсь, понятно, что теперь мы проиграли процесс?

— Я сказала правду, только правду,— еще не остыв, с горящими глазами проговорила Татьяна.

— Правду, которую не сможете доказать...

Со странным чувством слушал Федоров речь прокурора. За многие годы работы в газете он сам усвоил требовательный прокурорский тон. По его материалам прокуратура открывала серьезные дела, с привлечением многих обвиняемых, с высокими сроками для осужденных... Сам он никогда на подобных процессах не присутствовал. Обычно он получал осведомляющий о финале документ, на бланке, с подписью, и когда этот документ являлся логическим итогом его выступления в газете, он испытывал чувство удовлетворения, чувство маленькой гордости за хорошо исполненную работу — в мире чуть-чуть прибавилось справедливости, и он был к этому причастен...

И вот теперь ему казалось, что скамья подсудимых удлинилась, и откидное сиденье, которое он все эти дни занимал с десяти утра до самого вечера,— сиденье это было как бы ее продолжением. И рядом с ним находились все, когда-либо осужденные при его участии и по его почину. И не то важно, виновны они были или нет, а то, что судили их люди, которые могли быть справедливы и мог-ли ошибаться, могли быть счастливы, а могли завидовать тем, кто был счастливее их, поскольку, казалось им, счастье это было незаслуженным... Он часто замечал, что завидной внешности, королевской осанки женщины бывают обделены простым, будничным, недостижимым для них счастьем... К разряду таких неудачниц он мысленно отнес Кравцову, едва ее увидел. Было в ней нечто чересчур жесткое, самостоятельное, властное. Чья-то жестокость, обида заставили ее замкнуться, свернуться в клубочек, выставив иглы — и результатом было высокомерное и горькое одиночество, холодная, застланная белейшими простынями постель, в которую она с тоской ложилась по вечерам, изящный по-женски букетик на столике в изголовье, седуксен перед сном, пустое, как цветок без завязи, лоно...