Юрий Герт - Лабиринт

Он пил вино, я — чай, но иногда мне начинало казаться, что все наоборот, он трезв, а у меня все двоится и плывет перед глазами — певичка, люди, столы, натюрморт с кровяными арбузами...

— Я знаю,— сказал Олег,— тебя еще долго придется уламывать. Ты все-таки очень похож на ту бабку с иконой...

Мне захотелось плеснуть в его смеющееся лицо вином, которое нетронутым стояло в моем бокале.

Но я не плеснул.

— И все вы здесь такие... Рогачев! Пророк! Шут гороховый! «Вас не будут читать...» Думаешь, Сизионов сам не знает, что будут и что — не будут?..

Я снова подумал о Сосновском. О том, как мы собрались у него после банкета, варили кофе, фантазировали ночь напролет, как ранним утром, провожая Машеньку, шли по скрипучему, синему снегу,..

— Бумч!— сказал Олег.

— Что такое — бумч?— спросил я.

— Это — вместо любого тоста: короче и проще. Бумч!

Певичка разошлась. Ей хлопали, она повторяла на бис:

Здесь, под небом чужим,

Я как гость нежеланный.

— Каким ветром тебя задуло в эту дыру?— сказал Олег.

— Попутным.

— Что-то не верится. Людей сюда выбрасывает только после кораблекрушения.

— Тебя тоже?— спросил я.

— У каждого в жизни бывает свое кораблекрушение,

— Еще бы,— сказал я.

Я рассказал ему о себе. Второй раз в этот день я рассказывал о себе, но — странно! — теперь я словно холодно, иронически говорил о каком-то чужом, отделенном от меня человеке.

— Забавно,— сказал Олег.

На секунду что-то изменилось в его лице, что-то дрогнуло и потемнело, но он торопливо дохнул густым облаком дыма и, когда дым рассеялся, оно вновь светилось небрежной, легкой усмешкой.

— У меня тоже было кое-что в этом роде. Хотя совсем иначе. Видишь ли, я и в шестнадцать лет мог бы с тобой о многом поспорить. Моя мать какая ни есть, но актриса, и я с детства знал, что такое грим и парик — они всегда заметнее из первого ряда... Ты, наверное, предпочитал галерку?

— Да,— сказал я.— У меня не хватало денег на партер.

— Неважно,— сказал он.— Ты еще насидишься в партере. Но сцена — это для бездарей, она ни к чему настоящим актерам. Вроде моего отчима. Куда там Качалову или Хмелеву!.. Ты увидишь его — весельчак, балагур, хохотун, душа нараспашку... Мать с ним сошлась в Алма-Ате, туда во время войны эвакуировались многие театры и студии. А он жил дверь в дверь, и, главное, как у кинодеятеля, у него был паек... Потом, в Москве, он быстро попер в гору. Он пробовал поставить сам какую-то кино-муть, не вышло — и тогда, конечно, ему ничего не осталось, как учить других. И он учил. Читал в институте, состоял в членах редколлегий, тискал статейки — особенно развернулся в сорок девятом году... Как-то к нам явился один человек. Он ничего не сказал, ни слова,— молча ударил отчима по щеке, раз и два, повернулся и вышел. Отчим выбежал за ним... Нет, не просто выбежал,— он постоял на верхней площадке, подождал, пока тот спустится, выйдет из подъезда, и уж только потом... Потом он побежал куда-то, и того взяли спустя три дня.

Олег помолчал, как будто что-то пропуская.

— Я не герой,— продолжал он.— Я не мечтал об исторических деяниях, как один мой знакомый (он с едкой усмешкой посмотрел на меня). Мне просто хотелось, чтоб хотя бы раз, понимаешь — хотя бы раз эту тупую красную рожу искорежило страхом, чтобы хоть на день у него испортился аппетит и он не мурлыкал себе под нос «Фиалку Монмартра»... Он пристроил меня в институт, где преподавал сам. Я заводил попойки, дебоши, я ждал: начнется скандал, дойдет до фельетона в газете — и его выпрут. С шумом, с треском — из-за меня! Ничего я не добился. Он уцелел. Такие всегда выходят сухими из воды. У них скафандры. Зато я очутился здесь. Как и ты.

Он бросал слова отрывисто, коротко, зло, я впервые у индол в его глазах живую боль и горечь.

— За кораблекрушения! — сказал я и тронул его бокал своим.— Бумч!

Он все время говорил о своем отчиме.

— А твой отец?

— Не знаю,— сказал он,— Там же, где и твой. Или около. Но не стоит об этом. Они были романтики и утописты. Мы не виноваты, что родились в другое время. Мы практики. Цель оправдывает средства — железная аксиома атомного века!

— Средства есть,— сказал я,— но где цель?

— Цель?..— Олег жестко усмехнулся.— Подожди, я познакомлю тебя с отчимом. Уж он-то любит эти словечки: «конечная цель», «общая цель»... А я знаю, что для каждого в отдельности эта цель — индивидуальный ящик, куда кладут в белых тапочках. Раньше или позже. Лично я предпочитаю, чтобы позже. И чтобы топать к этому ящику по той дорожке, которую я выберу сам. И чтобы дорожка была повеселее, а ландшафт — поразнообразней. И чтобы никто не расставлял мне дорожных знаков, которыми сам не пользуется. И чтобы, главное, не указывали мне в качестве примера на тех баранов, которые дружным стадом идут к общей цели! В крайнем случае я предпочитаю быть не бараном, а погонщиком.

— Но это Ницше,— сказал я.

— Нет, мой отчим.

Мы вышли, когда ресторан уже закрывали. И так же, как утром, как три недели назад, падал снег — три недели назад, когда мы выходили отсюда с Машенькой, Димкой, Сергеем... У магазина «Канцтовары» дремал сторож. В «тошниловке» два милиционера пытались унять пьяного. Его подхватили под мышки и повели по направлению к милицейскому отделению. Пьяный надрывно голосил на нею улицу:

Здесь, под небом чужим,

Я как гость нежела-а-анный...

— Через месяц мы закончим сценарий,— сказал Олег.— И в Москву. О деньгах не беспокойся. Отчим — все, что угодно, но не скупердяй. В начале марта — ты представляешь — мы идем по Арбату, и кругом — шум, толчея, блеск!.. А?..

Он рассмеялся.

Три года назад я ехал сюда, лежа на самой верхней,

багажной полке, рядом с чьими-то узлами и чемоданами, внизу расплескивали по кружкам водку, хрустели луком, дымили, пели, божились, лили пьяные слезы. Все было позади: водоворот Охотного ряда, букинисты, рыжие липы Александровского садика, юный Давид на Волхонке, готовый вскинуть пращу и поразить Голиафа — все было позади, и позади были неясные, но ослепительные предчувствия и надежды... Москва вытолкнула меня, как пробку, вместе с моей не внушающей доверия анкетой, тридцаткой в кармане и ворохом наивных иллюзий, пахнувши нафталином провинциальной романтики.

Москва...

Но когда-нибудь я еще вернусь, я вернусь обратно и на белом коне процокаю по ее площадям и бульварам!

Так говорил я себе тогда, глядя с верхней полки на мелькавшие за окном километровые столбы.

И вот — белый конь стоял передо мной, он бил копытом и высекал искры,

— Через месяц, в начале марта...— сказал Олег.— Но ты подумай, я не тороплю...

Она показалась мне веточкой, у которой за ночь облетели все листья: такой тонкой и слабой была ее шейка над белым воротничком, так осунулось ее лицо, только глаза потемнели и стали еще огромнее. Я видел, как она теряется, не понимая, отчего я не подхожу к ней. Только утром на секунду столкнулись мы в толчее раздевалки и тут же чьи-то головы и плечи разделили, растолкали нас в разные стороны.