Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

И я плакал… Но уже не во сне, а наяву…

Так сладки были слёзы… как в детстве моём, когда ты ждёшь, что матушка погладит тебя по голове… и вымаливаешь, выпрашиваешь эту ласку… но тут некому было тебя погладить…

О Боже!.. Я не люблю сны… они легко улетучиваются, забываются во днях…

Но этот сон навсегда остался во мне….

…А где же Анна?.. Её не было в постели…

Я тихо спустился по истертой лестнице. Было уже сизое утро… Метель и ветер улеглись….

Камин горел ярко.

Анна сидела у камина на волчьей шкуре, опустив голову на колени. Она плакала. Она, как и я, была в слезах…

— Анна, Анечка, ты плачешь?.. И я тоже… И тебе сон печальный приснился? В метель да ветер сны далеко нас уносят… А где поэт?.. он не приставал к тебе?..

…Она шепчет, она совсем дитя-ребенок ломкий, сосулечка апрельская льняная, забредшая, упавшая в зимнее мое одиночество, и мне томительно, вдруг слепяще, разрывчиво, туберкулезно, печально жаль, жаль её…

Что делать мне с ней?.. Так я боюсь потерять её… А знаю, чую, что потеряю…

И вдруг она улыбается:

— Поэт ушел… Поэт улетел!..

— Как улетел?

Ему всю ночь было плохо, тошно… его рвало от еды… он же почти ничего не ест, а тут набросился на еду и вино…

Я его лечила, утешала… А ранним утром проводила…

Ветер был неистовый!.. Такой ветер уносит дома и деревья вырывает с корнем…

Но поэт радовался этому ветру…. Он надел свою необъятную летающую рубаху Иоанна Кронштадтского, и шаровары ветреные летательные, и валенки легкие вологодские…

Мы вышли во двор… Ничего не видно от крутящихся, несущихся в омуте двора ветра и метели…

Тогда он пошел к голубой ели… Трудно влезть на голубую ель… Он оставил клок жемчужных волос на ветви…

Он сказал: “Я люблю стартовать, срываться в ветер и метель с деревьев! Я привык! Я лазаю, как белка!..

Я помогла ему немного, подперла его худые-худые ноги и колени…

Но он легко взобрался почти на верхушку ели…

Он оттуда закричал: “Гляди, девочка, я, как елочная сосулька, на вершине новогодней ели!..”

О! на вершине ели он, весь в белых плещущихся, как парус, одеждах, бился, как ангел иль птица нездешняя…

И потом он легко сорвался и весело улетел в слепой, хмельной, густой, сметанной уже метели и только глухо с небес прокричал мне:

“Пока!.. До следующей великой метели!..”

Метель объяла его, подняла и съела…

…Анна сидела у огня, и слезы уже высохли на её щеках и глазах… Она по-прежнему улыбалась…

Тогда я вздохнул и сказал:

— Поэты всегда летают… Чем страшней жизнь — тем больше они летают… Как искры над пожаром… А у нас сейчас вся наша Россия — сплошной пожар…

Тогда она тихо шепнула мне:

— Царь Дарий!.. Когда моя мамочка Людочка Кашина в последний раз уходила на родное Блудово болото за клюквой, а на самом деле — за смертью — она сказала мне: “Анечка! Если со мной что-то случится — знай, что у тебя есть отец… Голубоглазый, льновласый, залетный, захожий красавец… Как сияющий транссибирский экспресс, тормознувший на нищем полустанке. А полустанок — это я… А он — великий безвестный поэт со странным именем Z… Когда ты увидишь его — ты сразу узнаешь его, а он узнает сразу тебя!..”

Царь Дарий! Я сразу узнала его — моего отца — а он не узнал меня…

— Анна! Я даже не знаю, где он живет… Но я найду его… Почему же ты не сказала ему всей правды?

— Потому что тогда бы он перестал летать…

А моя мамочка была не только замечательной учительницей. Она была и дивной кружевницей…

В 1910 году в России было сто тысяч кружевниц… Россия — кружевная страна!..

А нынче кружевниц осталось только несколько тысяч!.. И одна из них — моя матушка!..

Все русские метели — это ледяные кружева!..

Это моя матушка с того света насылает разматывает кружева свои летучие на землю русскую!.. Это её кружева загробные по Руси метелями летают!.. Это она оттуда помогает летать моему отцу!..

…Я вздрогнул! я вспомнил, как метель играла со мной на дороге…

Это Анина мать со мной играла? завлекала?.. завораживала?.. освежала…радовала меня своими снежными загробными весёлыми обольстительными кружевами, кружевами…

Да!.. И это было Божье знамение…

…Весна!.. Всеоживляющая! Всеблагодатная!..

Май-травень… Настой-аромат густой еловых, каплющих живиц-смол-серок плывет над моим двором от голубых елей, елей…

Ах, Анна, Анечка! вот уже весна… май-травень…

А ладья нашей любви все плывет среди весенней, Святой, объятой бесами, Руси?..

А мы хотим построить гнездо любви на Древе подрубленном Руси?..

Ах, Ангел Серебряные Власы…

…И я вспоминаю пророчества рыжего батюшки на коне: “На Руси будет великий голод… Трупы неподобранные во множестве будут лежать даже в сытых градах… Бесы голод приведут на Русь… Но голод и изгонит бесов из Руси… Очистится Русь и восстанет, взойдет в силе Иисуса Христа…”

…Да!..

О Боже!

…Но во дворе, в моем дворике творится древняя, тревожная, сладкая соловьиная весна трав и птиц — вот они поют — славки, малиновки, пеночки, иволги в саду моем, привлеченные, притянутые тенистостью и бархатистостью елей и медовым, тягучим ароматом смол-серок… Да…

А янтарные кулончики целебных смол текут, бредут по стволам голубых елей разморенных, разлапистых моих…

А мы, человеки, тоже весной талые… течем…

…Мы с Анной вынесли из дома мой любимый таджикский, бухарский, старинный, гранатовый ковер, который некогда подарили мне таджикские ученые, когда я получил Нобелевскую премию… (все, что осталось от былого сладчайшего жития-бытия советского моего, и еще обгорелая бухарская материнская подушка).

Мы постелили гранатовый ковер на свежую травку (жаль было покрывать ее тяжким ковром) под голубыми, чадящими смолками елями, елями и легли блаженно, сонно на ковер… О!..

И так пролежали, проспали, продремали много дней майских и ночей, что ли? что ли?..

И так пролежали мы блаженно на гранатовом ковре, переплетясь, перепутавшись, перемешавшись под голубыми елями, под смолами-живицами-серками целебными текучими — весь май, что ли?..

И наши смолы-живицы-серки святые, сладкие, текли…

Но как еловые смолы, соединяясь, проливаясь, сбираясь, не дают, не зачинают ель, так и наши встречные, алчные, жгучие смолы-живицы не творят завязь человеческую! не творят дитя!..