Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

Как дитя болезное родимое тайно усыпающее отходящее в тихой резной голубой

холмистой ржаной полевой льняной колыбели необъятной Руси зыбке люльке вечерней

древностной лепетной тихостной ветхостной

Покоится средь осенней дымчатой матерчатой золотистой густой озими овиди огляди

Покоится хоронится бережется смиренное покорное увяданье умыканье усыпанье

умиранье русских наших последних блаженных златых деревень деревень

Русь! куда теперь?..

…В дыму и чаду пожарищ пожухло, повяло прошло лето: июнь — жарник-хлеборост, июль-страдник и блаженный август-жнивень…

Да в дыму трудно было различить их…

Эту заблудшую Тройку в дымном, несметном осоте, луговой овсянице, бурьяне…

…Мы с Анной от дыма уехали на север, но и там дым гулял, царил, но вот повеяло сиверами северными ветрами-листобоями, полетела жемчужная “богородицына” пряжа-тенетник, паутина, на которой тихо кочуют, расселяются крошечные паучки…

…О Боже!..

А мы плывем в Твоей паутине!..

А мы — Твои грешные кочевые паучки!.. да

И так далеко иногда уходим от Тебя…

А без Бога не до порога…

И…

И пришли великие, древнерусские, атласные листопады великошумные в борах, лесах наших…

— Царь Дарий, а почему леса “старообрядческие”? — Анна улыбается мне.

Она в коротком клетчатом платье…

А чеканные ее снежнонагие, струящиеся, льющиеся, холмистые, ручьистые ноги, ноги ее живожемчужные, словно никак не связаны с этим коротким платьем, никак не покрыты им…

Распахнутые они… лакомые…

А еще на ней такие же клетчатые тугие трусики, которые выдерживают и не удерживают тайный напор-натиск всех её сокровенных серебряных полушарий-полуполнолуний, и курчавых затаенных ее ложбинок, извивов, холмиков, серпантинов, где я бродил губами и ноздрями, весь погружаясь, и тугая резинка трусиков её заветных жалела меня, соблюдала, не хлестала, ласкала…

Подросли уже и волнуются, вьются её чародейные, русалочьи серебряные власы, власы, а глаза её, как мокрые от нежного дождя лесные колокольчики туманные, влажные, протяжные, и чудится, что какой-то шелест, звон ангельский, херувимский певучий, голубиный идет от этих колокольцев живых…

Мне больно глядеть на эту красоту, на этот чреватый алмазный бутон — и я только украдкой, исподтишка, мгновенно взглядываю на нее и радуюсь этой ранней спелости её пшениц и льнов…

И я брожу средь колосьев этих один?..

Ангел Серебряные Власы, ты со мной?..

— Леса “старообрядческие”, потому что они блюдут древний обряд золотых листопадов…

Она улыбается… Как поле пшениц златых! как поле льнов серебряных, жемчужных, она покачивается, трепещет, тревожится, извивается…

— Царь Дарий! А почему “золотая обреченность листопадов”?

— Анна! Пойдем в золотые леса да там навек заблудимся! затеряемся! листопадами, как несметными одеялами, накроемся да уснем до весны… иль навек что ли?..

— Царь Дарий! Я согласна!.. Пойдемте!.. Затеряемся, заблудимся, забудемся насмерть!..

Царь Дарий, у меня ведь нет никого на земле… кроме вас… Кроме вас! кроме вас!..

Вы пойдете в листопады навек усыпать и я с вами! с вами! с вами!..

И раньше вас, чтобы вам там не тосковать одному!.. И я вас там подожду…

Она шепчет, что ли? или кричит?..

А эхо в златых златохмельных борах роняет, обивает, снимает спелый, вялый лист, лист, лист…

Лист золотой летит…

…И я с вами, с вами и раньше вас, чтобы вам там не тосковать! я буду вас там ждать! ждать! ждать!..

— Анна! Как я люблю, лелею тебя в этих листопадных, златоструящихся златых борах!..

…Ах, Господь листопадных дубрав!..

Ах, зачем мы не ушли, не остались, не затерялись тогда в этих теплотворящих лесах… Ах!..

Но те, кто обречены, — не могут даже поймать летящий в руки златой лист…

Мы! Обречены!..

Лист опадный златой летит мимо рук — твоих и моих!..

Ииииии…

…И вот уже осенние туманы, заклубились, задымили, вышли на знакомую дорогу…

Мы едем мимо деревни Марфиньки моей, и я останавливаю машину и с тайной надеждой иду к избе, которая когда-то стала мне домом родным и спасла, сберегла мне душу…

Но изба заколочена. Уже не плещется безвольно дверь на ветру…

Кто-то проявил последнюю заботу о русской избе и заколотил ее насмерть…

Надолго? Навсегда? На сколько веков? На сколько тысячелетий заколотили избу русскую?..

А? А? А?..

…Потом мы ехали мимо Блудова болота, где лежат советские, убитые, юные солдатики во множестве, обернувшиеся самой крупной в мире гранатовой клюквой…

Это тут лежит, бродит молоденькая учительница Людочка Кашина… Мать Анны…

…И опять в туманах, в хлябях призрачно возникают на дорогах русские отчаявшиеся, блудные жены — “матрешки” в павловопосадских платках старинных…

Плывут павы… словно в старинных забытых хороводах…

Да сгиньте! такие хороводы!.. Такие хороводы в аду бродят… И такими адовыми хороводами оплетена, охвачена, объята блудница вавилонская Москва… да!

Анна молчит…

Это ведь ее обжигающе, колыбельно родные места, болота, леса, дороги, ее ясли, люльки, избы, колыбели… ее забавы детские, ее затеи…

Потом вдруг шепчет она:

— Царь Дарий! А я ведь великая грешница… Батюшка тогда правду сказал… Я ведь тут, на стогах, людей убивала…

— Не надо! Не надо! Не надо… — я ничего не слышу, не знаю…

— Но стога золотые опять тянут, влекут меня… Опять я хочу отомстить бесам… за Россию… за этих пав в платках на дорогах… за Людочку Кашину… за забытых советских солдатиков на болоте…

Их дважды убили: вначале на войне, а потом в Перестройку — глумленьем, забвеньем…

Мне страшно.

Но что я могу сказать? Я лишь бессмысленно шепчу…

— Не надо… Я ничего не слышу, не знаю… Батюшка запретил нам грешить…

— Царь Дарий! А ведь это был Николай Чудотворец!.. Я сразу тогда поняла… у Него конь неземной… не оставлял следов на снегу… Он давно уже по Руси несчастной бродит…

Но только один раз Он встречается всякому человеку! Только один раз!.. У Него ведь нас, русских грешников, звездное множество и каждому помочь надо…

Больше мы уж не встретим Его…

Ах…

Золотая обреченность листопадов!..

Золотая обреченность человеков…

Ангел Серебряные Власы… так блаженно в русских листопадах навек затеряться…

Так что ж мы не затерялись…

А я уже хочу смерти — этой великой затерянности…

…О Боже…

Так не хотелось мне возвращаться в дом свой. Чуял я беду неотвратимую. Чуял я нашу с Анной обреченность…

Все чаще воспоминал слова рыжего батюшки: “А осенью страшные у тебя будут испытанья…”