Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

Словно от невесты которая не девственница!..

Ейхха!..

Они приехали на машине? но нет следов машины…

Они на конях? но нет следов коней на снегу…

Отец кто они?..

— Сын никому не говори! тут божья тайна!..

Иль тут вино ало старинное ало бухарское ало дурманное наши головы расплескало затуманило?..

Иль мы блаженно терпко пианы?..

— Отец я не пил вина!..

Моя пиала нетронута как снега окрест кибитки!..

Но я видел! видел! видел — когда один из локайцев ел

плов — он неосторожно распахнул несметный власатый чапан чабана и я увидел белоснежное смятое тугое крыло…

И по крылу полз смоляной муравей тля что ли…

И локаец быстро смахнул рукой кусачего жалящего муравья тлю и мгновенно сокрыл крыло тайное но я видел…

— Сын! ты остроглаз как всеголодный всепогодный гриф бо-

родач иль ягнятник орел!..

Сын значит тут не тленное бухарское кровомутное мимолетное вино а древняя извечная божья тайна!..

Это ангелы смерти Мункир и Некир…

Они приходили за мной…

Да пожалели?.. отлетели? да следов на первоснежье девьем нежном не оставили?..

Но ты видел как они алчно ели как руки их дрожали?..

В войну гражданскую голодны и ангелы…

Но чт’о нечаянные наши гости ангелы!..

Я знаю — в кишлаке Зидды к нищему старцу Ходже Муфаззалу явилась тайно сама смерть-хозяйка человеков цыганка — последняя земная гостья в кашмирском платке глухом яроцветастом но с босыми побитыми беззащитными ступнями…

Ходжа Муфаззал не узнал ее но поставил на дастархан всю нищую еду что была в доме — до последней крошки лепешки заветной…

И до слез пожалел цыганские кочевые дрожащие босые ноги гостьи и отдал ей свои последние сапоги-чарохи…

А сам остался голодным и босым хотя была зима и лютый снег стоял окрест его забытой заброшенной кибитки…

Тогда хозяйка-смерть подивилась щедрости нищего Ходжи Муфаззала…

А уж она-то знала тучное неоглядное гостеприимство царей и владык мира!..

А тут смирилась отступила и поникла и увяла…

И кашмирским платом слезу сиротскую с неуловимого лица лика утирала утоляла…

И ела алчно нищий хлеб старца Муфаззала и грызла его дряхлый каменный сыр-панир и сосала беззубо самаркандскую халву и улыбалась благодарная…

И не взяла его с собой и тихая очарованная ушла в его чаро-хах на ледяных босых ногах своих дрожащих…

Сама Смерть перед Добром смиряется…

Сама Смерть перед Любовью умирает как мартовский снег под солнцем…

Да!.. Айхха!..

А таких щедрых нищих человеков и кибиток много на бедной родине моей…

Все!..

Дервиш сказал:

— Однажды меня и сына моего Касымджона позвали на свадьбу в далекий кишлак Хушьери…

Зачем на яростной сладостной здешней земной свадьбе Дервиш и хладная небесная мудрость его?..

Тут нужны певцы плясуньи масхарабозы цыгане со змеиными дурманными струнами своими.

Мудрость и жизнь всегда были врагами…

Айхха!..

Но пошли мы с сыном на свадьбу по весеннему варзобс-кому ущелью…

А в кишлаке нас встретили праздничные люди с бьющимися дойрами-барабанами в руках и дойры заглушали шум белопенной вешней реки Вазроб-дарьи…

И усадили нас на ковры где сидели самые дорогие древние родные гости…

И поили вином отборным и ублажали пловом пахучим…

И дарили нам свежестеганые одеяла и подушки и халаты расписные…

О великая щедрость горцев превышающая самые высокие горы!..

Хотя видел я пустынные голодные глаза детей…

Потому что гражданская война на родине моей…

А война и голод вместе ходят…

Но!..

…Ах как летуча медова свадьба у реки в кишлаке Хушьери где впервые ноги наши ступили на приречную курчавую многоголосую хрустальную траву…

Среди родных незнакомых курчавых зеленых кишлачных людей что кротки и улыбчивы…

Ах Аллах нет ничего слаще на земле чем ласка чужих людей что стали родными внезапно!..

Айххха!..

А может и нет на земле чужих людей а все родные?..

Да не все это чуют знают…

Господь Ты знаешь и улыбаешься в небесах…

Потом вечер тучный сизый богатый пришел у реки…

И мы веселые отягченные плотью и ликующие душой пошли прочь от кишлака…

И дервиш сказал обнявши одного из пьяных жителей Гуль-мамада-мулло:

— Брат! Как сладок материнский молочный безвинный со-

сок — кишлак твой Хушьери!..

Как необъятно гостеприимство таджиков!..

Истинно говорит Великая Книга Китоб Уль Умма:

«И не забывай о странноприимстве ибо под видом странников

могут прийти ангелы божьи! Ангелы Аллаха!»

Тогда Гульмамад-мулло сказал свесив курчавую веселую голову виновато:

— Наш кишлак Кондара… Хушьери намного дальше…

Там в тумане миндальном у зиддинского перевала!..

…Айхх!..

Так мы забрели в чужой кишлак!.. Но никто не сказал нам…

Такова щедрость и кротость народа моего…

…И это было в гражданскую войну когда пуль из автоматов летящих было больше чем лепешек из тануров горячих…

А таких кишлаков и человеков на родине моей в Таджикистане много.

Все!..

…Но!..

Так коротка в горах таджикских блаженная талотекучая зима!..

И вот уже чадит чудит ворожит куст первоминдаля у нагорного кишащего курчавоглиняного ручья!..

Февраль! Все двести сорок восемь моих залежавшихся сирых костей болят молят хрустят…

А я и в этом смертном хрусте тленной плоти не устал жить! не устал уповать… Как кеклик-куропатка в клетке весенней…

Ах февраль! мой дряхлый а сладкий а лакомый дочеловечий допотопный первобрат!..

Ты на вечность дряхлей мудрей меня а зажег у ручья куст жемчужного младоминдаля!..

И!..

И дева вешняя с пчелою на плече грядет грядет грядет грядет

И дева вешняя с пчелою на плече грядет грядет

И древо вешнее с пчелою на пчеле цветет цветет цветет цветет

И древо вешнее миндальное цветет

И дева со очами талыми подснежников февральских у очей

моих грядет грядет грядет

И я персты смиряю средь текучих льдов новорожденных

средь ручьев потоков родников

И я уста смиряю в волнах родников

Уходит дева со смиренною февральской ранней пробужден—

ою златой златой пчелой

Уходит дева со смиренною февральскою пчелой златопчелой

Лейли!.. Ты!..

Лишь древо хладное миндальное над головой моей цветет

цветет живет

Лишь древо со пчелою на пчеле у уст моих поет поет поет

Но! но! но!..

Но!..

Снег февральский выпал в родном ущелье варзобском моем…

Окрест одинокой кибитки моей снежно светло светло…

Но ранний вечер горный грядет…

И вечерняя неизбывная печаль объемлет житие сиротское мое…