Василина Орлова - Больная

— Зачем вы это?

Нет, честное слово, надо было видеть ее в тот момент. Что-то случилось, произошло, может быть, кто-то умер.

Скользящим, безумным взглядом она обволакивала всех нас.

— Разве теперь — надо насовсем? И никогда?..

И — вопль. Я поняла, что значит «кровь стыла в жилах». Все эритроциты завибрировали от ужаса.

Тенью метнулся Деренговский, расплескивая воду, почему-то не из стакана, а из глубокой тарелки, — что подвернулось — но лишь после всего мы узнали, что в тот момент было уже очень поздно.

Можно сказать, я только теперь поняла, насколько поздно.

C: \Documents and Settings\Егор\Мои документы\Valentina\Vademecum

Gallery.doc

За это и любила ее Лотта. За то, что у Валентины всегда был кто-нибудь, кто куда-нибудь звал. А где Валентине не было весело, там Лотте — вполне. Потому что она художница и каждый новый персонаж годился ей для набросков. В комнате вдоль стен и по углам стояли грунтованные холсты, картон, валялась свернутая в рулоны бумага, на столе лежала всегда открытая коробка нетронутой пастели и в живописном беспорядке разбросаны между чистых палитр всегда сухие кисти.

Ей все могли пригодиться для создания шедевра. Например, высокая костлявая девушка с голым плечом, задрапированная в голубой палантин, с модной стрижкой, как будто только что сделанной — челка наискосок, острая, словно лезвие гильотины, висит, закрывая половину лица. Мальчик с сережкой в носу, одетый, как для верховой езды, в приталенном костюмчике и высоких сапогах. Толстый высокий господин с плоским рюкзаком на спине, в лямки которого он вцепился мертвой хваткой, парашютист перед первым прыжком, за секунду до шага из люка, в открытую бездну. Староватая девушка, вся в кудряшках и распахнутой кофточке, сквозь нейлон светится красный лифчик…

«Ваши нетронутые полотна — идеальная потенция к творчеству», — говорил о Лоттиной эскизовой чистоте теоретик-искусствовед Игнат Оболешев, в кожаной кепке с околышком и пятном фиолетовой татуировки на шее, которую скрывал цветным платком.

Он встретил компанию на пороге галереи «Арт-самоход». Лотта Мощенская глядела ожившими заблестевшими глазами как будто сразу во все стороны, по-гекконьи, обшаривала взглядом огромный зал, выкрашенный белой краской. Огромные пустые стены из блоков. И на белизне и пустоте в черных рамах сияли фотографии-коллажи. В одной раме перевернутая пятиконечная звезда венчала купол храма. В другой существо неопределенного пола в ошейнике и черной коже угрожало хлыстом другому такому же. Ало накрашенная тетка держала на коленях покрывшийся пятнами труп худого мужчины, уткнувшегося ей в большую голубоватую голую грудь с зелеными прожилками. Называлось — «Пьета».

— Фотография сейчас — самый массовый вид изобразительного искусства, и, казалось бы, логично именно здесь ждать каких-то открытий, новшеств, — говорил Игнат.

Он поминутно расцеловывался со знакомыми и знакомицами, которые бродили по залу. Лотта, судя по жидкокристаллическому блеску глаз, выбирала, на какую из двух традиционных ролей определить Оболешева.

— Но на самом деле массовость — всегда профанация. Нельзя позволять толпам заниматься тем, к чему как к делу жизни призваны единицы, даровитые одиночки, истинные эстеты и ценители неожиданных поворотов, мощных обобщений. Цифровая фотография тонет в стремительно разрастающемся потоке самой себя…

— Да. Я читала об этом где-то в ЖЖ, — сказала Лотта, и Игнат на секунду осекся. — На самом деле нужно пережить внутренний переворот, и тогда все средства станут не важны. Как тот, помнишь, Валя, твоего друга, Максима? Представляете, он в монахи подстригся.

— Не подстригся, а постригся.

— Какая разница! Кстати, они в действительности не постригаются, так и хотят патлатые.

— Ну, тут уж кто как, — возразил Игнат. — В каком-то метафизическом смысле…

— И, главное, взял себе имя Нектарий, — перебила Лотта. — Не понимаю вообще, что за дурацкий карнавал, Дорофей, Нектарий, Агафангел. Нектарин бы еще взял. Но главное он пережил. Ему удалось это. Как ему удалось? А ведь он жениться хотел, да, Валя? Одна девушка из нашей тусовки чуть с ума не свихнулась. У нее и так-то ума особо не было, а тут последний жених черт знает что, сам себя готовит в невесты и о женихах толкует каких-то небесных. Нет, есть в этом во всем какой-то скрытый гомосексуализм.

— Может быть, гомоэротизм в высшем смысле… — начал Игнат.

— Ну всё, это без меня. — Сказала Валентина. — Покедова!

Выцветающая с каждым шагом тень статиста тащилась на некотором удалении, Валентина отстала от подруги и ее кавалера, подошла к тени и сказала бездумно, чтобы занять секунду:

— Ну, как вы находите?..

— Что я нахожу? Ничего я не нахожу, — сказала убитая горем тень. — Это оно меня находит. Само.

Валентина заметила темные круги под глазами. Бледный и мрачный, как средневековый рыцарь, Лоттин вассал сжимал и разжимал кулаки, но руки его бессильными стеблями висели вдоль тела.

— Как вас зовут? — спросила Валентина.

— Жано. Иван Тытянок, — поправился тот. — Лотта настаивает, чтобы я представлялся Жано.

Вампирша с Игнатом, которого она уже взяла под локоть, переходили от фотографии к фотографии. Валентина посмотрела на снимок кукольного ребенка с пухлыми пупсовыми губами и невероятно-голубыми глазами, прополощенными в фотошопе до небесной голубизны и пустоты.

— Слепцы. Фотографы — а такие слепцы. Не видят ничего.

— Наверное, Иван — все-таки лучше. — сказала Валентина.

Под каждой фотографией рядом с названием и именем автора висела маленькая табличка: «Если понравилась работа — отправь SMS на номер…»

— Я мечтаю о войне, — вдруг с жаром сказал Жано-Тытянок. — О войне, ты представляешь? Ты должна представить. Вот внезапно среди ночи раздается звонок, и я наконец ухожу — нас собирают в ангаре или в аэропорту, никто не знает, куда, но никто и не спрашивает. Просто всем выдают оружие и велят выполнять приказы. Это — да. Настоящее. Как скучно жить. Война идет. Она всегда шла. Она никогда не прекращалась.

Наперерез подобрёл благообразный посетитель — седые локоны, перекручиваясь, спадали на плечи, осеняя все окружающее пространство мелким прахом перхоти. Серые глаза в набухших чайных пакетиках век смотрели квело, губы пребывали в непрестанном шевелении:

— История цивилизации невозможна без золота, и я, как главный в стране, а возможно, и в мире исследователь проблем золота, автор многих научных монографий о золоте в культуре, говорю вам — кстати, меня зовут Иоанн, а фамилия Благовисный, может быть, вам попадались мои книги. Нет? Странно, — я говорю вам: здесь, в этом зале, ощутимо не хватает золота, каких-то золотых деталей, акцента, центра, к которому все стекается. Ацтеки поклонялись золоту как телу божества, а мы кроем церковные купола сусальным золотом, о чем это говорит? Об изначальной метафизической связи всех народов…