Василина Орлова - Больная

Наталья лежала на своей кровати в сознании, щурилась и улыбалась.

Игорь Ремнёв пришел ко мне. Навестить. Принес бананов, апельсинов. Вяло пожевав апельсинную дольку, я зачем-то рассказала ему, как оттолкнула сифилитичку от беспамятной старухи в нашей палате, которую та порывалась ударить, а Наталья воскликнула: «Не заступайся за нее! Безумная!» В тот момент я, кажется, рассмеялась. Но это был дурной, истерический смех.

Мы сидели с Игорем в клеенчатых кресельцах без поручней. В холле, который как бы заменял здесь место для посещений, точнее, просто посещения происходили именно здесь. Те, к кому пришли, сидели со своими, а вокруг ходили те, к кому не пришли, и заглядывали в лица, смотрели, кто что ест, просили себе внимания…

— А все-таки безумие — это не болезнь, — сказала я в ответ Наталье на ту, уже неважную, реплику.

— Сумасшествие — может быть, единственный естественный ответ на всю эту бессмыслицу!.. — посочувствовал Игорь. — Безумец — некто более умный, чем умники. Любое здоровое движение они непременно объявят сумасшествием. В России издавна так повелось, сколько угодно примеров и из истории…

— Например, какие же?

— А хоть бы история Чацкого?

— Чацкого! Это совсем не из истории, это, наоборот, из литературы — из такого, что никогда историей не было и не могло быть.

— Не было и не могло быть? Это действительностью не могло быть, а историей могло и было! В России вообще всю историю всегда составляла одна литература, — проворчал Игорь. — Ну хорошо, Чаадаев…

Чувствовалось, он во что бы то ни стало хочет меня утешить. А я хотела как-то успокоить его. Так мы и сидели, два встревоженных человека, не знающие, как себя вести. Я вспомнила обсуждение этой темы, шизофрении, наши ранишние упражнения в остроумии. Кто-то говорил, что симуляция сумасшествия как социальная модель поведения гораздо более умна, чем сумасшествие, но и оно, может быть, тоже — социальная модель. Сумасшедшие-то сумасшедшие, но не дураки и точно знают, когда нужно остановиться. В рот себе тащат кашу, а не на голову ее вываливают. Ну, это они Нюры не видели. И опасения безумец вызывает прежде всего тем, что не знает, когда именно нужно остановиться. Замолчать. Сдержать себя. Что-то такое. Не помню.

Игорь прочитал мне целую лекцию — я упоминала, кажется, что он умел говорить, на него находило иногда. Тоже род помешательства… Продуктивного.

— Беда этого общества в том, что оно делит безумие на умное, которое надлежит всячески поощрять и воспитывать, и неумное, неразумное, бедное больное безумие, которое следует устранять от общества, чтоб не распространялось, как зараза, укрощать, сводить на нет и требовать от человека признания себя больным, то есть кем-то таким, кто еще может выздороветь, или не владеет собой, кто должен быть подвергнут лечению, не взирая на его собственное мнение. Безумие — вот последний оплот сопротивления: вы тяготитесь деньгами — вы безумны, вы недоумеваете о мнениях, которые у нас сами собой разумеются — вы сумасшедший, вы уходите от того, что признается всеми желаемым — вы опасны для окружающих и самих себя. Вместе с этим здесь со-существует, чувствуя себя в полной безопасности, безумие другого типа: оно не только не болезнь, но даже напротив, особый признак душевного передового здоровья. Любящий всю жизнь одного человека — болен и безумен, гомосексуалист, или неразборчивый в связях — напротив, не безумен и не болен, а достоин всевозможного уважения и даже почтения. Человек, полагающий смысл своей деятельности в процветании отечества — пустобрех и безумец, а какой-нибудь бандитик, положивший жизнь на то, чтобы скопить денег, которые только и обременяют его, что заботой о них, о деньгах, и вообще, можно сказать, не существуют иначе как в виде фикции в его же сознании — коммерческий гений. Даже интернетчик, переставший общаться с реальными людьми и заперший сам себя в комнате с экраном, в случае, если он получает за это деньги — очень умен, а если только тратится на интернет — совершеннейший дурак, и не важно, в чем заключается его деятельность.

Он прервал свою речь неожиданным вопросом:

— Слушай, ты не хотела никогда пострадать?

— Пострадать?.. Что значит — хотела — не хотела?..

— Может быть, претерпеть какие-то репрессии, ссылку, каторгу, и все такое… Не было у тебя такого желания? Вот у меня было. И знаешь, я завидую тебе.

— Завидуешь? Мне? Чему ты завидуешь? — я опасалась, что неправильно понимаю его.

Но нет, он говорил именно о моем пребывании в сумасшедшем доме. В этот момент я почти разозлилась — надо же, какое прекраснодушие!

— Ты завидуешь тому, — уточнила я, — что я целыми днями не вижу никого, кроме этих людей, и ничего, кроме этих зеленых плинтусов, и что мне колют какую-то дрянь, названия которой даже не сообщают, хотя у меня все равно нет возможности здесь узнать, от чего она и какие от нее последствия? А ты знаешь, какую мы здесь едим кашу?

— Каша не при чем. Психиатрия — единственная форма респрессий в современном мире, которую нынче налагают на тех, кто готов думать немного иначе.

— Очень лестно было бы объявить собственное безумие чем-то таким, что заслуживает награды. Надеюсь, я никогда не решусь на это.

— Конечно, это составило бы уже начало другого безумия, более принятого и скрепленного печатью общественного одобрения, так сказать… — как-то неловко поежился Игорь. — Безумия гордости и надменности, настоящего, подлинного безумия — такого, которое не получит награды…

— Здесь никто не получит никакой награды. Здесь многие так и умрут. Представляешь? Не покидая этих стен.

Как будто впервые сама осознав эту новость, я поглядела на стены, выкрашенные бежевенькой спокойненькой красочкой.

— Что мы знаем о наградах… — вздохнул он. — Да и не в них дело…

Я дожевала апельсин. Здесь будет пахнуть апельсинами. А еще колбасой и прочим, что приносят родственники больным. Остальные апельсины мы раздали с Игорем. Я даже подумала жалкое: что розданное может как-то здесь облегчить мою участь, но это, конечно, было неверно. Теперь быстро уставала. Еле-еле ушла я в свою палату.

В отделении два лечащих врача: Юлия Петровна Ягупова и Анатолий Сергеевич Деев. Юлия Петровна — высокого роста, и у нее прямая и плоская спина, будто гладильная доска. Всегда с уложенной прической, умело неброско подкрашенная, она составляет понятный контраст своим нечесанным подопечным. Она никогда не повышает голоса, тон ровный, уверенный и спокойный. Ее слушают и боятся. Две глубокие морщины портят лицо: от крыльев носа к губам, от губ к подбородку. Редко увидишь у женщины такие морщины, чаще они собираются вокруг глаз и прорезают вдоль переносицу.