Василина Орлова - Пустыня

Зажигалку поднесут к сигаретке, предложат чашку кофе и благосклонно послушают занимательную историю. Почему бы и нет? Мне двадцать четыре, словно я — полные сутки.

Вопрос, над которым, как пишут в газетах, рано или позно задумывается каждый из нас. Каждый, надеюсь, задумывается, кто разлюбил.

Мне говорят безумно витиеватые комплименты — следствие того, что общаюсь с витиеватыми людьми. И я, фу, позор, настолько тщеславна, что часто приятно слышать самую нахальную лесть — льстит, что меня считают человеком, которому стоит льстить. Сказать ли вам наконец уже правду? Не думайте, что вы независимы от лести. Никогда так не думайте, не надо себя обманывать. Я ещё не встречала человека, на которого бы не действовал яд.

И это, пожалуй, по-настоящему гнусно. Однако в душе моей нет подлинного отчаяния, того самого, о котором, как об очистительном огне, бредил датчанин Киркегард, так нет отчаяния, только всё та же горделивая и холодная спокойность — но не спокойствие, нет, другое.

В нескольких моих подругах живет страх, что они уйдут пустоцветами: но не желание родить, а лишь опасение, что, когда такая экстравагантная фантазия их посетит, они уже окажутся физиологически неспособны к зачатию. Всё-таки молодость — лучший возраст, чтобы родить, ведь потом может оказаться поздно. Наташа сказала: «Нужно ходить к врачу, проверять, чтобы там всё было в порядке, и тогда спокойно в тридцать родишь». Но гинеколог не отменяет старения, тридцать для первого ребенка — поздновато. А главное, где гарантия, что в тридцать захочется?

И вроде бы есть ещё время, есть ещё год, два или даже три, в крайнем случае четыре или пять, чтобы найти того, с кем, как говорят, сваришь кашу, и зачать дитя. Но беспокойство отчего-то зудит во мне. Видимо, шла «в графике», даже опережая: вышла замуж раньше, чем все одноклассницы. И на двадцать пять (с запасом) запланировала рождение сына или дочери. И вот — такой срыв. И не могу без ужаса представлять себе, как забеременею. И рожать — не хочу. Ужасно, но: я не хочу рожать.

Надо очнуться и понять, о чём я. Не хочет она рожать — детсад, а не взвешенный подход взрослого человека. Мне нужен тот, от кого я бы захотела иметь ребенка — разумеется, сейчас я не хочу ребенка ни от кого, а непорочное зачатие от духа святого давно отменили, да и золотого дождя от зевеса ждать не приходится. Чтобы позвать — допустить — принять мужчину, тошно и думать. Такие мысли — универсальный способ очистить желудок. Отвращение, кажется, даже посильнее, чем было до замужества — и я сильно любила, хоть, может, недолго: только очень сильное влечение было способно переломить во мне отвержение. А сейчас и подавно, знать не хочу ничего о том, что существует обмен секрециями между полами: рты соприкасаются, чтобы обменяться слюной — какая гадость, похоже на соитие двух моллюсков, каких-нибудь зубаток, и как можно целоваться, зная, как неминуемую истину, что мы все умрем, и губы когда-нибудь померкнут и почернеют, запахнут падалью и гнилью? Волосы отвалятся прядями, впадины, где сияли прекрасные глаза, забьет земля — можно ли принимать всерьёз то, что видишь, если оно до ужаса не на всегда, да что там «всегда» — попросту мимолётно, может, смерть уже завтра, может, за ближайшим углом.

Я шла по первоноябрьскому подмосковному лесу, который застыл в предснежье — почти как в предсмертье. В побуревших березовых листьях под ногами там и сям чёрная гуашь — маленькие ванночки талой воды, скоро схватятся морозом. В лужах и так ледяные лучи, расходящиеся в три стороны. Все краски легко уместились бы на палитре между желтым, умброй, охрой, зелёным и синим. Их немного, но светлые оттенки варьируются до бесконечности, каждый новый шаг наслаждает глаз, словно смотришь не то в хрустальный шар, не то в мягкое зеркало на изысканную изменчивую фантастическую картину. Глина чавкает под ногами и возвращает к реальности. Запах мокрой листвы, мороза, отошедших грибов, рой ароматов мертвеющего леса пьянит, и хочется лечь ничком в ещё зелёную траву, вобрать в себя холод по капле, вместе со всем впасть в долгую зимнюю спячку.

Мне хорошо — и грустно. В перелеске летом гуляли с Дмитрием, была цель — собирать грибы — но я быстро потеряла интерес к пятнам изумрудного и золото-зелёного, прыгающим перед глазами, малодушная городская жительница, запросилась домой. В нём только проснулся азарт охотника: грибов хотелось — не поесть, принести похвастаться. Он увлекал, как капризного ребенка: посмотри, какие цветочки. Ну, погляди, как правильно свита паутина. И впрямь, паутинный круг, тонко отсвечивающий на солнце, что еле пробивалось сквозь густую бархатную бахрому ели, слегка дрожал под ветром и дивил геометрической вывереностью линий. Я остановилась, зачарованная. И Дмитрий шагнул вперед, колыхнулась ветка и паутинка исчезла, словно никогда не было, вмиг, и запоздалое моё «А!» прозвучало уже в другом мире: в мире, где паучки плетут иные сети, оставляя пробелы и делая повторы, ошибаясь на полградуса и небрежно сцепляя нитку.

Умершая паутинка доконала. Я села на бревно и сказала: «Подожду здесь». Он ушёл, обиды не было: «Как хочешь». Прошло время, я стала волноваться. Я легко добралась бы до дома: не в первый раз в этом лесу, хаживала, но Дмитрий… Нет, он, конечно, справится — да и что за лес в Подмосковье: издали доносится едва различимый, но всё же гул дороги… Я выкрикнула раз или два его имя. Он не отзывался. Было не по себе: все-таки лес, если никто не слышит, я в некоторой опасности здесь одна. Страх в лесу совсем не похож на страх в городе. Там, пусть в пустом колодце двора ночью, одна на поздней станции метро, мелькаю ли тенью в переулке — я боюсь, конечно, но по-другому. Кроме людей и диких собак некого там опасаться. Лес — иное. Здесь воображение рисовало неслыханных чудовищ, я ждала мёртвой русалки, свесившейся с ветви дерева прямо надо мной, или лешего из-за осины, пьяно подмигивающего синей рожей. И, хотя с древнерусской нечистью я в целом всегда была в ладах, потому как не верила, будто они злые — что тут можно поделать: не по себе.

Через пятнадцать минут он вышел на поляну — не леший, конечно, мой муж.

Я сказала:

— Ты почему не отзываешься?

— А что, надо?..

Зачем я помню все детали, мелочи разной степени гадкости? К чему они мне тут, в новой жизни? В месте, где всё совершенно иначе. Где уже звучит совсем другая музыка.

Моя Ялтинская квартира (почему бы мне не назвать её своей?) наполнена запахами. Запах каждого человеческого жилья особый, ни с каким другим не сравним. И мало изобретено слов, которые бы могли его называть. Но в данном случае пахнет, кажется почему-то, ракушками. Вот ведь что: все курортные квартиры кажутся не очень-то настоящими. Как будто их совсем временно, приноровляясь к эпизодическим обитателям, сотворяют буквально из ничего за две с половиной минуты до прибытия жильцов.