Рут Рейчл - Чеснок и сапфиры

Собу можно заказать с разными добавками: морскими водорослями, грибами и далее с гигантскими жареными креветками. Можно ее есть и горячей. Лапшу опускают в чашку с куриным супом, морепродуктами или плавающими на поверхности зелеными овощами. В версии, называемой камоиамбан, собу опускают в благоуханный утиный бульон с кусочками утки, закрывающими поверхность чашки. Это блюдо очень вкусное и питательное, но настоящий любитель собы ест ее холодной и без приправ, особенно поздней осенью, когда снимают урожай гречихи. В этот период ее вкус особенно изыскан.

«Хонмура Ан» готовит также собственную удон [14] Толстые мягкие пшеничные макароны, обычно подают в супе. — жирную пшеничную лапшу, которая в других ресторанах обычно наводит на мысль о слизняках. Готовить удон не так трудно, поэтому знатоки не слишком ее ценят. Но удон в «Хонмура Ан» лучшая, которую я когда-либо ела. Ее подают холодной с соусом на основе кунжутного масла. Эта лапша такая упругая, что когда вы прижимаете ее зубами, кажется, что она пружинит. Лапша, поданная в горячем виде, приобретает название «набеяки».

Если попросите, вам подадут десерт. Впрочем, если не наелись, вам всегда принесут еще один поднос с лапшой.

Я знала, что многих читателей моя статья огорчит. За девять лет они привыкли к французским предпочтениям Брайана. Присвоение трех звезд японскому ресторану, специализирующемуся на собе, казалось невероятным событием. К тому же я заметила, что и сам Брайан выглядел обиженным. Едва ли не за ночь его отношение ко мне изменилось.

Когда я впервые появилась на работе, Брайан подошел к моему столу и сказал, что счастлив тем, что я согласилась принять такую должность. Он был самым красивым мужчиной в редакции, и когда я присмотрелась к его походке, поняла, что это ему известно. Его густые седые волосы странным образом подчеркивали молодость лица и подтянутость фигуры. Где бы он ни появлялся, на него обращались взгляды. «Как же он умудрялся сохранять анонимность?» — недоумевала я.

— Желаю удачи, — сказал он со снисходительной улыбкой. — Поначалу будет не все гладко. Если что, обращайтесь, я всегда помогу советом.

На его предложение я не откликнулась, возможно, поэтому он от меня и отдалился. Шло время, он становился все холоднее, а потом и вовсе перестал со мной разговаривать.

— Чем я обидела Брайана? — спросила я Кэрол Шоу.

Она покатала на столе карандаши, не желая встретиться со мной взглядом.

— Дело не в вас, — ответила она и наконец-то взглянула на меня. — У Брайана сейчас трудный период, он никак не может приспособиться к обычной жизни. Не может поверить, что снова превратился в лягушку.

— Прошу прощения? — удивленно спросила я.

— Он привык быть принцем Нью-Йорка, — ответила Кэрол. — Жерар Депардье хотел играть с ним в кино. Брайан считал, что газета не дает ему развернуться. Когда оставил должность, думал, что на него посыплются предложения.

— Что случилось? — спросила я.

— Le Roi est mort, — сказала она, и ее лицо расплылось в улыбке. — Vive la Reine. [15] Король мертв, да здравствует королева ( фр .).

— Не понимаю, — сказала я.

— Он больше не критик, — пояснила она. — Теперь критик вы. Предложения прекратились.

Она смотрела прямо мне в глаза, и я видела, что она колеблется, говорить или нет то, что она думает. Я тоже на нее смотрела, желая, чтобы она сказала.

— Это не ваша вина, — проговорила она, — но он никогда вас не простит. В бытность свою критиком он был хорошим человеком, но сделал ошибку, которую уже не исправить.

Кэрол снова замялась, я почувствовала, что ей хочется сказать что-то еще. Я ждала. Она указала на стол, где из-за перегородки отсека едва возвышалась голова Брайана.

— Не подставляйте спину, — предупредила она. — Когда некоторое время спустя все начнут говорить вам, какая вы замечательная, не расслабляйтесь. Помните, как бы хорошо вы ни делали свою работу, власть не в ваших руках. Все, до мелочей, принадлежит редакции. Вы всего лишь строка в начале статьи. Будьте осторожны. Как только оставите работу, в ту же минуту станете никем. Как он.

— Спасибо, — сказала я.

И ждала, что она скажет что-то еще. Чувствовала, что есть что-то еще недосказанное. Она молчала, и минуту спустя, не зная, что делать, я сказала:

— Кажется, у меня звонит телефон, — и ушла.

Сняв трубку, услышала далекий голос:

— С вами хочет говорить государственный секретарь.

И в самом деле, из Вашингтона звонил Уоррен Кристофер. Он направлялся в Нью-Йорк и просил совета, куда ему лучше пойти отобедать. Некоторое время мы говорили о ресторанах, но в этот момент зазвонила другая линия. Я сняла трубку и услышала голос, который не спутаешь ни с каким другим: Грегори Пек хотел поговорить о стейках. Потом наступил черед Майка Николса: ему срочно требовался повар, готовящий вегетарианскую пищу. «Неудивительно, что Брайан жалеет о том, что оставил работу, — подумала я. — Раньше звонили ему».

Жалел об этом не один Брайан. В городе было полно людей, считавших, что шанхайские закусочные, специализировавшиеся на клецках, корейские рестораны, предлагающие барбекю, суши-бары не заслуживают серьезного внимания. Лучше бы этих ресторанов и вовсе не было, зачем они занимают место, которое по нраву принадлежит французам, итальянцам и другим европейцам? Всех приучили к тому, что в утренней пятничной газете публиковали статьи, посвященные этим ресторанам.

— Верните Брайана Миллера! — требовали они в письмах к старшему редактору.

Тем не менее я намеревалась оказать азиатским, индийским и латиноамериканским кухням уважение, которого они заслуживали. Само собой, я не первая из ресторанных критиков «Нью-Йорк таймс» пыталась это проделать. Мими Шератон не раздавала звезды модным ресторанам. До меня дошли слухи, что Раймонда Соколова, бывшего кулинарным редактором «Таймс» в начале семидесятых, сняли с работы из-за излишнего увлечения национальными кухнями. Теперь он был редактором отдела культуры в «Уолл-стрит джориал», и я решила расспросить его об этом.

— Ну разумеется, я схожу с вами на ленч, — сказал он, когда я дозвонилась до него по телефону. — Почему бы нам не отправиться в мой любимый корейский ресторан? Это всего в нескольких кварталах от вашего офиса.

Я прошла через призрак Таймс-сквер, вгоняющий меня в депрессию, — самую неприятную часть Манхэттена. Возрождение этого места произошло лишь через несколько лет. А тогда вы выходили из здания «Таймс», шли по мрачным улицам и казалось невероятным, что эта заброшенная часть города может вернуться к жизни. Кинотеатры стояли пустые, а в грязных окнах заколоченных женских салонов пылились выцветшие рекламные плакаты. Порой встречались жалкие бары, из которых разило дешевой выпивкой, и захудалые магазины, пахнувшие прогорклым маслом и чесноком. На каждом углу сомнительные заведения торговали поддельной электроникой. На улицах было опасно, при виде прохожего я крепче прижимала к себе сумку.