Паскаль Киньяр - Американская оккупация

Наконец Риделл разлепил веки и что-то невнятно буркнул. Потом, снова закрыв глаза, произнес более разборчиво:

— Мне в высшей степени наплевать, если этот мерзавец подох.

Но Патрик продолжал настаивать:

— Скажи, Риделл, ты меня слышишь?

Риделл с трудом приподнялся и сел. Все так же, не поднимая век, он торжественно объявил:

— Я больше ничего не слышу!

Риделл выговорил это медленно, раздельно, тщательно произнося каждый слог и по-прежнему с закрытыми глазами.

После чего стал рыться в кармане своей клетчатой куртки. Вытащил гасильник с тремя колпачками. Поднял веки, взглянул на Патрика, сощурился. Протянул индийский гасильник с колпачками, купленный на блошином рынке в Сент-Уане, к бутылке из-под кока-колы.

Затушил свечу, которую Мари-Жозе воткнула когда-то в бутылку.

С минуту посидел в раздумье.

Потом снова сунул руку в карман куртки, достал оттуда погнутую чайную ложку, крошечный, сложенный вдвое пакетик и шприц.

Патрик Карьон встал.

Он вновь пересек Луару, вошел в садик перед домом, открыл дверь в кухню. Госпожи Карьон в кухне не было. Тогда он поднялся в спальню родителей. Матери там не было. Он заглянул в ванную. Матери не было и тут. Он направился к комнате, куда она запретила ему входить.

У двери он с минуту поколебался. Он был весь мокрый. Но все же потянулся к дверной ручке.

Повернул желтоватый, в трещинах, шарик.

Вошел.

Госпожа Карьон в слезах набросилась на него с кулаками, норовя ударить в лицо.

— Что ты делаешь! — воскликнул Патрик, закрывая лицо руками. — Мать, какие тут у тебя тайны? Что я такого увидел? Ведь здесь ничего нет!

— Может, здесь ничего и нет! — повторила она. — Но это ничто принадлежит мне, только мне!

— Мама, у меня друг умер.

Но госпожа Карьон повернулась к нему спиной. Она была одета в желтый костюм. Больше он никогда не виделся с нею наедине. Только при отце. Больше они никогда не разговаривали друг с другом.

Сержанта Уилбера Хамфри Каберру не стали хоронить на французской территории. Его тело отправили на американскую военную базу Сарана, а оттуда на военно-транспортном самолете в Денвер, для погребения.

Лейтенант Уодд разрешил Патрику присутствовать при отправке тела Уилбера на аэродроме Сарана.

Было по-прежнему жарко и по-прежнему душно. Солнце то и дело проглядывало сквозь дождь. Первой на поле влетела, поднимая фонтаны воды, американская машина скорой помощи, следом за ней — два джипа. Этот маленький кортеж остановился перед винтовым грузовым самолетом. Из джипов вышел под ливень взвод сержанта Каберры — шестеро солдат в парадной форме. Они встали по стойке «смирно». Санитары вытащили body-bag [36] Пластиковый мешок на молнии для перевозки трупов (англ.). с телом сержанта У. Х. Каберры и грубо свалили его на ленту конвейера, уходящего в трюм самолета. Люди из взвода Каберры отсалютовали своему командиру.

В пятнадцати метрах от самолета, возле розового «тандерберда», стояли Труди, Мари-Жозе Вир, Патрик Карьон, саксофонист Мэл и лейтенант Уодд.

Санитары вынули из машины мешок с вещами сержанта и бросили его на конвейер. Мари-Жозе схватила Патрика за руку. Поднесла ее к губам. И глухо произнесла:

— Патрик!

Она поцеловала его ладонь и сказала:

— Я люблю тебя, Патрик.

Труди Уодд напряглась. Мари-Жозе все еще целовала руку Патрика Карьона. Вдруг Труди крикнула:

— Shut up! Shut up! (Замолчи! Замолчи!)

Патрик тотчас отдернул руку. Он был поражен. Труди подбежала к «тандерберду» и закрылась в нем.

Ее волосы и лоб были мокрыми от дождя. Патрик стоял в растерянности, не зная, что делать. Мари-Жозе снова взяла его руку.

Лейтенант Уодд строго взглянул на Мари-Жозе и Патрика.

Тело сержанта Уилбера Хамфри Каберры в пластиковом мешке исчезло в грузовом отсеке самолета.

Патрик оттолкнул умоляюще протянутую руку Мари-Жозе, которая встала перед ним на колени прямо на бетонную полосу аэродрома, залитую дождем.

— Ты чудовище! — бросил он ей шепотом, заставляя подняться.

Они молча пошли за лейтенантом Уоддом, который сел за руль своего «тандерберда».

— В полдень у меня встреча с аббатом, — сказал он ей.

Мари-Жозе Вир и Патрик Карьон встретились у охотничьего павильона, на каменной скамье. Сперва они молчали. Она пришла в черных очках. Сняла их. Под глазами у нее темнели круги. Щеки запали. Лицо подурнело от горя. Глаза лихорадочно блестели. Они крепко обнялись, в последний раз. Мало-помалу их пальцы вспоминали былые ласки, незабываемые, как детство, как нежность многолетней дружбы, которой не нужны слова, как былые объятия — робкие, редкие, неумелые, внезапные и страстные, — как все бессчетные признания в любви. Потом они разняли руки.

— Этого не объяснишь, — прошептал он.

Он сказал Мари-Жозе, что со дня катастрофы ему кажется, будто он живет лишь наполовину. Письменные экзамены на бакалавра сдавал точно во сне. Мари-Жозе Вир сочувственно взглянула на него. Он говорил, что по его вине сержант Уилбер Хамфри Каберра мчался на полной скорости, хотя был пьян. Просто он, Патрик, впал в ярость оттого, что отец запер его, словно наказанного ребенка, в самый день его восемнадцатилетия, когда ему предстояло играть в городском театре Дрё. Он записал на базе настоящую пластинку, но его родители не желали понимать музыку, которая целиком завладела им, которой целиком завладел он. И вот теперь он мертв, потому что они мешают ему жить.

Она возразила: все это не настоящая причина его горя. На самом деле он несчастлив оттого, что они расстались. С этими словами она захотела поцеловать его. Потянулась к его губам.

— Нет, — сказал он.

Он больше не хотел прикасаться к Мари-Жозе. Не решался прикоснуться к ней. Она выпятила свои маленькие грудки, прижалась к нему. И они смущенно застыли в такой позе.

— Я-то ведь не спал с Труди Уодд, — прошептал он.

Он говорил о шести последних месяцах. Она же вспомнила их детство.

Но тщетно она вспоминала об этом. От прошлого остались лишь бледные образы, давным-давно утратившие свою силу. И эти образы не могли вернуть им все пережитое, весь мир, который они познали вместе.

Когда люди вспоминают прошлое, можно сколько угодно говорить правду, — она всегда будет звучать как ложь.

Они говорили слишком долго. У их ног текла вода. В воде охотилась щука. Рыба непрестанно заглатывала мошек.

— Мне больно! — прошептала она.

— А я ничего не чувствую, — отозвался он.

Они опять смолкли. Потом он сказал совсем тихо:

— Что я получил от всего, что пережил с тобой? Ничего. Что получил от музыки? Ничего. Мари-Жозе, я водил тебя на помойки базы. Так вот: ты — полная помойка. А я — пустая.