Паскаль Киньяр - Американская оккупация

Никогда в жизни он больше не занимался музыкой.

Отца он увидел только один раз, когда собирал свой чемодан. Они обменялись ничего не значащими словами. Его мать не пожелала присутствовать при его отъезде. Нет никаких отъездов. Нет никаких путешествий. Нет и возвращений. Нет никаких встреч, потому что никогда не бывает отъездов. Не бывает отъездов, потому что человеку нечего покидать.

Одна только смерть вырывает нашу жизнь у нее самой. Невозможно забыть свои первые страхи. Лишь умирая, можно избавиться от тоски, от плотских желаний, от радости. Что это за детство, если память о нем тает быстрее, чем дымок сигареты LM над засохшей тиной берегов Луары? Разве ты помнишь себя маленьким? Разве помнишь свой лобок без волос? Помнишь, как тебе не хватало слов? Как ты боялся паука? Или громадных гусей, на голову выше тебя самого? Он больше не виделся с ней. Она истомилась от горя. Встречая ее на улице, он сворачивал за угол. Ее щеки высохли. Глаза запали, но их взгляд еще ярче сверкал на худом лице. Она бродила по улицам, по площади, по мосту, растрепанная, неприбранная, в старом куцем черном платьишке с рукавами фонариком, не скрывавшем ее острых коленей. У нее был вид загнанной клячи. Она больше не разговаривала. И если он обращался к ней, встретив в булочной или в кафе, она пожимала плечами и пресекала любые объяснения, словно ей все стало безразлично.

Стояла теплая мягкая погода. В воздухе дрожало утреннее марево. Все мерцало и переливалось. Была пятница 17 июля. Он сощурил глаза.

По другую сторону моста он увидел в теплой дымке Мари-Жозе, которая глядела на него.

Всего больнее видеть покинутого человека, когда он еще дорог. Всего страшнее сознавать, что ты причина его несчастья. Всего горше знать, что ты это переживешь.

Она ждала. Было утро. Вероятно, она давно уже стояла и ждала. Он колебался.

Они долго смотрели друг на друга.

Потом она нерешительно подняла руку.

Патрик замер, точно парализованный. И вдруг решился. Он бросился к ней через мост, подбежал и так резко обнял, что она едва не упала.

Она ощутила его запах. Вспомнила запах его шеи. Запах Патрика был каким-то братским, и это ее потрясло. Ей захотелось прильнуть лицом к шее того, кого она так любила. Вместо этого она потянулась к его губам. Но Патрик лишь коснулся сухими губами ее рта, поцелуя не вышло. Она резко отстранилась.

Они пошли к своей скамье. Уселись на старый, одетый мхом камень. И заговорили. У их ног лениво текла вода.

— В чем же все-таки цель? — спросил он.

— Уйти из этого мира, — ответила она. — А у тебя?

— Разорвать все путы.

— Тогда идем со мной.

— Говорю же, я не хочу связывать себя. Быть с кем-то для меня страшнее всего на свете!

— Хорошо, Пуки. Хорошо.

Она собрала волосы в шиньон. На ней было черное атласное платьице с рукавами фонариком. Она сидела довольно далеко от Патрика. Она обхватила голову руками, стиснув виски, выставив вперед острые локти, выпятив грудь. И застыла в такой позе.

— Когда больше нет надежды, это ад, — сказала она.

Мари-Жозе покончила жизнь самоубийством. Она убила себя в ванне, вскрыв вены шипом колючей проволоки. Аббат Монтре согласился отслужить заупокойную мессу и разрешил похоронить ее в освященной земле на кладбище Мена. А на упреки прихожанок отвечал:

— Какая женщина, какой мужчина не хотели бы избежать мрака своей жизни? Ведь и в молитве, когда человек сурово хмурит брови и до боли сжимает пальцы, он тоже хочет избежать мрака своей жизни.

Патрик не пошел на похороны Мари-Жозе. Весь городок осудил его за это. А он стыдился любви к ней. Ненависть и ожесточение истребили в нем все воспоминания о прошлом.

Покинутая матерью девочка любила мальчика, единственного сына в семье. Единственный сын стал одиноким, отверженным ребенком. Но и одиночество его было неполным. Став одиноким, он бросился на поиски иного мира. Даже звезды в небесах — и те сбиваются в стаи. Желание найти иной мир, смешанное с жаждой одиночества, разбудило в нем яростное неприятие всего на свете. Если бы его попросили определить себя, то все, чем он жил, уместилось бы в одном слове — «уход». Если бы его спросили, о чем он мечтает больше всего на свете, он бы ответил: разорвать связи со всем миром. Но в глубине души это благородное устремление сводилось к другому, в котором он боялся признаться даже самому себе: порвать с Мари-Жозе.

В день отъезда, 22 июля в десять часов утра, когда он покидал улицу Ла Мов, направляясь к вокзалу, ему вдруг бросилась в глаза висевшая на стене склада бакалейной лавки Вира и Менара старая пожелтевшая афиша военного времени: «Победа вернет нам ШЕРСТЯНЫЕ ИЗДЕЛИЯ ФИРМЫ „ПИНГВИН“!»

Он изумленно застыл на месте, с сумкой в руке, точно узел, брошенный на перрон, точно бог на распятии в церкви, точно железный мусорный бак у забора из колючей проволоки.

И тогда он вспомнил. Это крошечный городок. Совсем маленький городок, где томился в заключении Вийон. Вийон говорил: известное — всегда спутник неизвестного. Столица Париж — всего лишь город по соседству с Понтуазом. Вийон и сам носил имя небольшого городка. Все мы рождаемся в Бастилии, которую потом должны стереть с лица земли. «Нет мерки, что могла б измерить лютость жизни. Елена и Парис умрут, как ты и я. И кто б ни умирал, окончит дни в страданьях…».

И тогда он вспомнил войну. Он вспомнил свой городок и войну, и тотчас же вспомнил детское личико Мари-Жозе, ее шерстяной шлем, мокрые щеки, руку с тонкими пальчиками, локоны, перевязанные ленточками. Вспомнил ее жесткие черные волосы. Почувствовал их касание. Ощутил их аромат.

И тогда он вспомнил ее умолкший голос. Он вздрогнул от счастья, когда этот голос вновь заговорил в нем, повторяя их мечты, отдавая приказы, запрещая игры с автомобильчиками на дорожках, прочерченных носком ботинка в песке, неустанно браня и стыдя его. Его совесть — это была она. Неистовство его желаний и надежд, сила и тонкость его чувств — это была она. Это она — по-прежнему живущая в нем, — создавала и направляла его, учила одеваться, запрещала носить старомодные «рубашонки», требовала, чтобы он купил, вместо традиционного кожаного чемодана, спортивную сумку, которую он сейчас и держал в руке. У нее были мелкие белые зубки. У нее было нежное узкое лоно.

Руки исчезли. Она взяла его руку. Ее горячие губы обожгли его рот. Он снова ощутил запах мокрого шерстяного пальтишка. Было жарко. Стояло лето, но это было уже не то лето. Того лета больше не будет никогда. Как никогда не будет и других времен года, ибо они уже не смогут вместе переживать их, не смогут вместе открывать их для себя, а осы на разогретых солнцем фруктах не будут жалить их обоих, а река больше не разольется, скрыв под собою поля до самого горизонта, и никогда больше не усядутся они бок о бок на каменную скамью, сетуя на этот паводок, лишивший их встреч на островке и жалких неумелых объятий.