Изабелла Худолей - Фарисей

На воздух, Изольда, на воздух!

Изольда всегда ходила на общеинститутские открытые партийные собрания. У нее были подружки студенческих времен, которые теперь работали на других кафедрах. На таких сборищах, куда сгонялись все поголовно, она садилась с одной из таких подружек и они славно отводили душу. Жила Изольда близко от института, успевала сходить домой поесть и захватить что‑нибудь вкусненькое для собеседницы. Жизнь ее сейчас никак нельзя было сравнить с периодом всего три месяца назад. С нее спала короста забот и волнений. Казалось, будто она излечилась не столько от тяжелой, сколько от постыдной болезни. Ребята в клинике часто фотографировали: то студенты, то молодые врачи. Эти любительские снимки обычно делались, когда никто никому не позировал. И вот какие‑то полгода назад именно на таких снимках она впервые заметила, что происходит с ее лицом. Ее огорчали не признаки увядания, не излишняя полнота, которой она тяготилась. На этих снимках, как на беспощадном документе, она увидела незнакомый ей ранее колючий взгляд, поджатые тонкие губы, брезгливо опущенные углы рта. Все понятно — возраст, усталость, болезни, невзгоды. Но был же, был, несомненно, у нее этот бесценный дар от Бога, дар иметь почти всегда хорошее настроение. Раньше такие мимолетные снимки почти всегда фиксировали улыбку, ее улыбку и людей вокруг нее. Ее шуткам, остротам люди радовались, улыбались. Не раз она слышала после таких вот быстрых бесед с ее импровизациями — спасибо тебе, как‑то светлее стало, душой встряхнулась. Куда что подевалось?!

И вот теперь она оттаивала. Еще не совсем она управляла своим настроением, но все чаще и чаще ощущала покой в душе и желание взглянуть ввысь, в небо. В детстве она любила смотреть в небо, лежа на траве. В саду ли дома, в поле. Главное — небо, плывут облака и ощущение, что ты наедине с вечностью.

На этой говорильне, которая вначале ее не заинтересовала, она предполагала потрепаться с Люськой, с которой они дружили первые три года в институте, пока та не вышла замуж за моряка и не перевелась в Симферополь. Неожиданно обе одновременно прекратили треп и прислушались. Еще бы, у них на глазах разыгрывался такой спектакль! Никто не знал повестки. Кому она нужна! В президиуме те же физиономии. За трибуной Пиночет. Как всегда, для начала окропил проректоров. Оба сидят за столом президиума, а тот, кому больше других достается, сегодня сел с торца стола и виден только профиль. Ничего, смена цветов и так видна, светофор заработал. Слышно, как хихикают студенты. Что‑то на этот раз их много пришло. Неужели пронюхали, что будет жареным пахнуть? Студенческая информация — самая верная. Потом на трибуну выполз этот партийный деятель, что сменил в отделе науки Ваню Полозкова с его «семьей» и «средствами». Партийный зав костляв, истеричен и взвинчен. Он кричит, завывая, наработанными приемами. Кажется, что с таким же успехом он может переключиться на надои молока, свиноматок и поголовье крупного рогатого скота. Каков арап! Но что это?! С тем же самым ораторским подвывом он вещает о том, что в институте сложилась революционная ситуация, когда верхи не могут, а низы не хотят… За первый квартал этого года, а дело было в марте 85–го, в крайком поступило 48 жалоб на ректора, из них только 12 не подписаны. Ого! Потом этот зав. отделом науки берет ректорский доклад, выворачивает его наизнанку и начинает сечь им автора, у которого, как выяснилось, за четыре года ректорства нет опоры в проректорах, нет единомышленников, а вокруг одни враги, разгильдяи и подонки.

Аудитория напряглась и притихла. Даже Изольда с Люськой прекратили жевать и прислушались. Да, этот дерганый мужик уничтожал Пиночета. Неспроста это все, неспроста… Когда так поносят своего же выдвиженца, значит они на нем поставили крест. Хоть и накладка это на качество в подборе кадров, — выгонять до пяти лет после выдвижения — но видно уж и им терпеть невмоготу.

Под конец собрания повеселились. После такого разгрома выступил один ректорский прихвостень. Ректор привёл в институт его варягом. А доморощенного, на чье место должен был сесть варяг, решил изжить. Тогда Пиночет только пришел к власти и в людях были живы иллюзии. Кто в России не мечтает о просвещенном монархе? Так вот, ректор вызывал к себе по одному всех членов Совета и просил голосовать за своего выдвиженца. Так он и прошел на первом ректорском подлоге, с тех пор ему верно служит. У Изольды по этому поводу как‑то сама собой родилась басня.

А так как «кот от природы был дурак», то он не мог сориентироваться в обстановке и начал шпарить по бумажке свое выступление, где он, в развитие ректорских нападок, поносил те же объекты, красочно описывая примеры их протекционизма и разгильдяйства. Публика откровенно и громко смеялась.

После собрания, уже одевшись, Изольда, Люська и их однокашники стояли в вестибюле, весело обсуждая это побоище. Изольда увидела, как Шмуль тихо и незаметно, втянув голову в плечи, проскользнул к гардеробу, где дежурный студент подал ему последнее пальто. Одевшись, он потерянно стоял. Глаза Изольды хищно сверкнули, ей остро захотелось подойти к нему вплотную и выдохнуть в лицо: «Вы подали заявление?». А, пусть его, подумала она успокаиваясь, он от меня уже получше слышал, когда еще не был лежачим. Потом ей рассказывали, как этот самый зав. отделом четыре часа в своем кабинете в крайкоме выжимал из него это заявление «по собственному желанию». Заслуженный деятель, говорят, сильно хотел стать еще и член–кором, но опоздал и дождался свежего ветра.

Изольде рассказывали, что охотники за скальпами начали свое расследование задолго до того, как Пиночет бесславно закончил свое богомерзкое правление и не вина их, а беда, что было оно таким долгим. Во всяком случае, это не общеизвестный феномен лягания поверженного. Охотники были готовы обнародовать свои трофеи и при прежнем его состоянии. Дело в том, что Арон Иванович Шмуль, заслуженный деятель науки, немало гордился своими изобретениями и его лик красовался на стенде ВОИР. Насколько заслужена им слава изобретателя — судить сложно, т. к. прежние его дела сплошь секреты. Этот «великий гуманист» изобретал бактериологическое оружие под шелест цитат классиков марксизма–ленинизма. А вот история его последнего изобретения, благодаря усилиям очень неодобряе- мого им кагэбиста, стала достоянием гласности уже после «собственного желания».