Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

Великим достоинством сталинских времен (это — одно из качеств Сталина, за которое народ до сих пор его любит) являлось то, что строго соблюдался принцип адекватности доноса и обличения, с одной стороны, и наказания, с другой стороны, а именно: 1) за каждый донос и обличение брали; 2) что на тебя доносили и в чем тебя уличали, за то тебя и брали. Например, уличил Петров Иванова в том, что он — замаскировавшийся троцкист, его и расстреливали как троцкиста. Писал Иванов на Петрова донос о том, что Иванов — личный адъютант Деникина, Колчака и Махно одновременно, того и расстреливали как такового. За все сталинские времена, говорят, была всего одна ошибка, когда монархиста расстреляли как кулака. Так за нее головой поплатилось все руководство ГубЧК.

Первые годы после смерти Сталина созданная им система доноса и обличения продолжала действовать, но принцип адекватности стал нарушаться в пункте первом: не всех, на кого доносили и кого уличали, брали. Многих оставляли на свободе впредь до особых распоряжений. После разоблачительного доклада Хрущева принцип адекватности стал иногда нарушаться и во втором пункте: стали появляться случаи, когда на человека доносили одно, но брали его почему-то совсем за другое. Затем наступил короткий период растерянности, в который доносы и обличения вообще утратили смысл, и брали людей совершенно независимо от них. Дело в том, что в этот период наступил кризис с доносно-обличительной деятельностью граждан нашего немножко недоразвитого социалистического общества не столько в связи с разоблачением «культа» и реабилитацией его жертв, сколько в связи с устранением самого содержания доносов и обличений. Ситуация в мире изменилась коренным образом, а доносы по-прежнему следовали на шпионов, троцкистов, монархистов, бухаринцев, меньшевиствующих идеалистов, замаскировавшихся кулаков...

По окончании периода растерянности стала восстанавливаться действенность системы доносов и обличений. Но с двумя существенными коррективами. Во-первых, произошло отделение доносно-обличительной деятельности как социальной самодеятельности широких масс населения от профессиональной деятельности Органов Государственной Безопасности по сбору сведений о преступных намерениях и поступках граждан. В результате стали случаться события, ранее совершенно невозможные, когда упомянутые Органы вдруг изымали из коллектива его члена пользовавшегося всеобщим уважением и считавшегося рядовым советским прохвостом, как все прочие. Во-вторых в системе социальной доносно-обличительной деятельности населения начисто отпал принцип адекватности. Брать почти перестали, заменив братие другими методами (увольнение с работы, лишение надбавок и премий, отказ в улучшении жилищных условий, пресечение карьеры и т.п.). А если брали, то доносы и обличения служили лишь формальным поводом или дополнительным штрихом. Например, в Институте идеологии взяли одного еврея по фамилии Смирнов якобы за гомосексуализм (таков был донос). На суде представитель института говорил, что Смирнов допускал уступки позитивизму, что усугубило вину (могли ли о таком мечтать в сталинские времена: позитивист-гомосексуалист!!). Но засудили Смирнова за дела крымских татар, хотя он всего-навсего лишь собирался эмигрировать в Израиль. Анализируя этот случай на большой лестничной площадке, доктор философских наук Барабанов (он выступил экспертом от института в суде), крупнейший кретин института, заметил глубокомысленно, что именно этим отличается развитой социализм наших дней от прошлогоднего полного социализма. Правда, слушатели так и не поняли, чем же именно отличается развитой социализм, но это уже не играло роли, ибо и без этого было всем ясно, чем именно: ровным счетом ничем.

В ответ на обличительные намеки в стенгазете, в которых параноик Смирнящев углядел руку Тваржинской и ее нового любимчика МНС, актив сектора логики (Зайцев, Смирнящев и Сазонов) собрался на квартире Смирнящева. Выпив пару бутылок коньяку и сожрав невероятное количество всяческих закусок, изготовленных тещей Смирнящева, хранители достижений мировой науки сочинили открытое письмо в партийное бюро института. В письме они доказали необоснованность упреков в их адрес, зато высказали опасения по поводу деятельности МНС в отделе борьбы с антикоммунизмом, который не является достаточно квалифицированным для той задачи, за которую взялся, и т.д. После ухода Зайцева Смирнящев с Сазоновым набросали черновик закрытого доноса в КГБ на МНС, Учителя, Добронравова и многих других. Сазонов обещал доработать донос дома и отослать йли передать лично.

А в это же самое время самый интеллигентный сотрудник сектора Субботич написал обстоятельный донос на всех. Его Не волновало, что доносы утратили былую силу. Он писал по привычке, на всякий случай и из безотчетного стремления засвидетельствовать свою готовность.

— Неужели мы скоро умрем и исчезнем насовсем, — говорил МНС. — Страшно подумать!

— Исчезнем, — говорит Добронравов. — И ничего от нас не останется. Абсолютно ничего. Ни единого целого атома! И не думай об этом, свихнешься.

— Не могу не думать, — отвечает МНС. — Я бы хотел умереть. Но чтобы потом как-то жить. В любой форме. Пусть занудно-скучный благополучный рай. Пусть ужасающе больной ад. Пусть чистое бытие вне времени и разлитое во всем пространстве.

— Ну так выдумай себе какую-нибудь сказку о загробной жизни, — говорит Железный Феликс. — Сейчас это модно. Помогу, хочешь?

— Нет, я лучше сам.

— Не слушай их, миленький мой, — говорит Татьяна. — Усни! Хочешь, я тебе сказочку расскажу? Или песенку спою?

— Не слушай бабьих сказок, — говорит МНС. — Будь мужчиной! Наше бессмертие — в наших идеях и делах.

— Не хочу бессмертия в ваших идеях и ваших делах.

— И не надо, мой мальчик, — говорит Татьяна. — Не надо! Гони их всех прочь! И Маркса, и Ленина, и Сталина... Всех!

На что за гробом рай небесный?!

На что потомков рай земной?!

Пока живой, в каморке тесной

Хмельную ночь дели со мной!

Не Бог извечный и бескрайний,

Не Гений, зрящий сквозь века, —

Откроет жизни-смерти тайны

Вот эта женская рука.

— Удивительно не то, что диссидентское движение существует и с ним никак не могут разделаться, — говорит Глеб, — а то, что оно такое жалкое. Много ли диссидентов? На такую огромную страну это — почти ноль. И сосредоточены они в основном в Москве. Несколько человек — в Киеве, Ленинграде, Тбилиси. Сравнительно с оппозиционными движениями на Западе наша оппозиция выглядит смехотворно ничтожной. В чем дело?

— Там свободы, — говорит МНС, — а у нас душат.