Йоргос Сеферис - Шесть ночей на Акрополе

Она поцеловала его. Только теперь он познал ее губы. Ее руки обнимали его всюду, словно полуденная волна. Затем они дали ему погрузиться в теплое лоно моря, глубоко, до самого дна, на котором поблескивал белым светом измятый образ заплаканной девушки среди водорослей.

— Прогони всех, — хрипло простонала она и отдалась ему.

Значительно позже Стратис спросил:

— Значит, Лала нравится тебе так сильно?

— Не хочу скрывать от тебя — ответила она. — Только это не значит, что от тебя я добиваюсь того же. Когда-то я полюбила. Не стоило. Затем я вышла замуж. Жуткая пустыня. Тогда я познакомилась с женщиной. Она скрывала в себе дьявола. Мало-помалу она обучила меня. В конце концов, мне не было неприятно. По крайней мере, это было спасение от одиночества…

Она задумалась.

— …Возможно, это сделало меня женщиной больше, чем нужно. Теперь я хочу быть твоей…

Стратис хотел было заговорить, но она зажала ему рот ладонью:

— …Твоей, насколько могу. А насколько могу, не знаю. Возможно, нужно было это попробовать. Однако мне кажется, если мы расстанемся надолго, я, может быть, снова вернусь к этому. Видишь, какое упрямое у меня тело: не дает мне сил любить издали, как ты. В сущности, возможно, я должна быть благодарна этой дьявольской женщине, потому что мужчины, если только судьбе не угодно преподнести нам редчайший дар, либо очень глупо сентиментальны, либо похабно грубы…

Она замолчала и снова посмотрела в потолок.

— …Да, если не смогу по-другому, если не смогу по-другому… уйду к Лале, хотя…

— Хотя? — спросил Стратис.

— …Хотя, — сказала Саломея, — несмотря на всю ее силу, у нее совершенно нет мальчишеской стихии… Так странно…

Она говорила с необычайной простотой, напрямик. Стратис обнял ее. Она вскочила на ноги.

— Вставай! — сказала она. — Выйдем. Прошло уже столько времени, как ты попросил об этом.

Они пошли к холму Филопаппа. [71] Холм Филопаппа к югу от Акрополя (в древности — Мусейон) получил свое название от могильного памятника Антиоха Филопаппа (II в. н. э.). У церкви Святого Димитрия народ толпился вокруг Святой плащаницы. На озаренных свечами лицах можно было прочесть все морщины. Вдали белели, словно крупная галька, мраморы Акрополя. Стратис пытался согласовать это время, которое текло с протяжными псалмами и угасало над маленькими огоньками, с тем другим временем, которое, казалось, неподвижно взирало на него из крепости, смежив веки мраморов, словно из глубины некоего безмятежного моря.

Он повернулся к стоявшей рядом Саломее. Лицо ее показалось ему лишенным всякого выражения. Одежды, скрывавшие ее тело поглощали его, словно колодец Инстинктивно желая сохранить Саломею, он схватил ее за руку выше локтя. Она улыбнулась ему. Такой далекой была ее улыбка. Он почувствовал себя грудой осколков. «…Как найти соответствие между всем этим?»

Народ вздрогнул: вынесли Святую плащаницу.

Священники и хоругви. Мертвый Бог с брызгами крови на боку. Саломея перекрестилась. Этими вот пальцами она обнажила свое тело. Так быстро. Далеко позади, у причала близ селения, три человека поднимали юношу, который испускал дух, в залитой кровью рубахе. К берегу приближалась лодка, и весла ее разбивали воду, как некогда его ноги. Он увидел совершенно нагое тело Саломеи среди рук, державших свечи, и свечи, сделанные из плоти ее: множество пальцев, мужских и женских, мяли его. Множество пальцев до самого погребального ложа, которое удалялось к Одеону. [72] Одеон — театр Герода Аттика римской эпохи (II в. н. э.) у южного склона Акрополя. Волна ритмов, нахлынувшая на него в тесной комнате, появилась снова. Он ощутил бурление могучей радости. Музыка начертала два больших круга и оставила его в безысходном одиночестве.

Он проводил ее до двери. По дороге они молчали. Только прощаясь, он сказал:

— Сегодня мы согрешили.

— Если то, что ты желаешь сделать, чего-то стоит, боюсь, что тебе придется пройти через страшные мучения. А я… уже очень давно сбилась с пути… Спокойной ночи, Стратис.

И закрыла дверь.

Пятница, апрель

С той пятницы у нее дома она исчезла. Вот уже две недели я заблудился, словно в том сумрачном лесу [73] Реминисценции Данте: Я очутился в сумрачном лесу («Ад», I, 2). в Англии, где пахло подвалом, среди густых корней, вбиравших запах гнили. Моя комната была освещена газовой лампой. Возвратившись, я прочел при этом бледном свете в измятой газете: «A sunny day we shall go…». [74] «В солнечный день мы пойдем…» (англ.) Одиночество было таким, что его можно было резать ножом, как туман.

Условный язык Саломеи: «волчата», «Лев», «Стрелец», «Антарес». Ласки ее тела могли бы стать палестрой [75] Палестра — в Древней Греции помещение для занятия борьбой, в современной Греции — спортивный зал. на небе, полном созвездий.

С нынешнего дня луна должна начать наполняться. Это моя клепсидра.

Суббота, ночь

Я проснулся, увидав вот какой сон. Ресторан под открытым небом в конце улицы Патисион. Ночь, матовое освещение. Я сидел там вместе с другом, определить личность которого не могу. Мы ужинали, и я знал, что к концу ужина или я убью его, или он убьет меня. Он тоже знал это, хотя не обмолвился ни словом. Словно мы об этом договорились и согласовали это уже давно. Мы очень спокойно беседовали о привычных вещах, а официант менял блюда в ритме, который казался мне неумолимым. Я вскочил с постели в тот момент, когда он поставил на стол фрукты — блестящее блюдо с фруктами и колотым льдом.

Воскресенье

Поздно вечером, словно ветер, внезапно распахнувший окно, вырвались из памяти моей подробности, уже много лет остававшиеся в неприкосновенности.

Первая зима в Париже. Непохожий холод. Иное осязание. Меняющаяся атмосфера дома, в котором я жил: то еврейская, то славянская, то католическая. Различные соседи по квартире. Молодая еврейка, смуглая, имевшая манеру разговаривать тихо и постоянно читающая Писание: я был разочарован, заметив, что еврейский текст читается от конца к началу. Тело у нее было белое и тусклое. Она жила в смежной комнате, за дощатой стеной. По ночам она будила меня ужасным бредом (очевидно, из-за наркотиков): я стучал по доскам, чтобы привести ее в чувство, а утром она говорила «спасибо». Пожилая барышня, слушавшая лекции по богословию вместе с графом — стройным, нуждающимся, бородатым. У них была старческая идиллия: граф страдал забывчивостью, и это поддерживало их связь. Две подруги дома, невыносимо «артистические»: одна из них играла на скрипке. Они жили в бельэтаже по ту сторону реки и время от времени устраивали артистические вечера. Приглашенные должны были являться, сменив одежду, чтобы слушать музыку, «освежив личность», как говорили они. Мое первое соприкосновение со столичной грязью: дома, словно прокаженные; варварские инструменты в ледяных внутренних дворах; бродяги под мостами по ночам; железнодорожные станции, смертоносные на заре; жажда и призраки… Что нужно было всему этому незваному?