Йоргос Сеферис - Шесть ночей на Акрополе

— Может быть, я совсем без пафоса. Знаешь, что мне было бы нужно, Лала? Тело без чувственности, без отравляющих слов и всего этого жалкого пепла. Если бы дерево могло стать женщиной, это было бы как раз то, что мне нужно.

Я вдруг удивился, что говорил с ней так. Она повернулась и посмотрела на меня. И, чуть погодя, прошептала:

— Мне часто кажется, что я и есть дерево. Дерево, которому больно.

Сфинга, Лала и Стратис вышли на Синтагме. На Плаке, в таверне, собрались уже все, в том числе и Саломея. Разговор, который издали казался очень оживленным, оборвался с их приходом. Когда все уже уселись и сделали заказ, Николас сказал:

— Итак?

Калликлис начал:

— Итак, как было уже сказано, я познакомился с ним в этой кофейне. На визитке у него было написано: «Врач-социолог». Стояла жара. Вокруг нас сгрудились какие-то семьи в полном составе, едва ли не в исподнем белье. Он говорил быстро, необычайно гладко, с чувством убежденности в силу науки. Время от времени он прерывался на мгновение, вопросительно смотрел на меня, но едва я пытался раскрыть рот, он тут же начинал говорить снова. Думаю, он никогда не слышал человека, который бы говорил с ним: он только читал и болтал. Речь его была словно бурление закипающей воды: она нагоняла сон. Но в тот вечер было по-другому. Голос его внезапно разбудил меня: «Мы все больны, мы все отравлены, все. Как вы думаете, сколько лет осталось нам жить? Сто? Сто пятьдесят?…» Я смотрел на его накрахмаленный воротничок, выделявшийся среди прочих рубашек. Он рассуждал о всякого рода железах, разбирал сердца, почки и печени, говорил о смуглом цвете расы (сам он был рыжий), который был несомненным симптомом того, что мы катимся к дьяволу. Я успел спросить: «Если это так, что же нам делать?» — «Смешно, — продолжал он, — даже думать, что будет с нашей страной, кто будет править нами, как нам цивилизоваться, размышлять об искусстве и о прочих глупостях. Все греки, кто только может, обязаны эмигрировать на север, жениться на северянках, жить там и быть счастливы тем, что хотя бы дети их, возможно, доживут еще до лучших времен. Те же, кто останется здесь, должны утвердить законы, запрещающие воспроизведение вида, а детей, которые родятся по ошибке или из-за преступного неведения, — в Кеад!.. В Кеад!.. [106] Кеад — пропасть на горе Тайгет близ Спарты. Спартанцы сбрасывали туда пленников, а также новорожденных младенцев, имевших какой-либо физический изъян. ». Он поднялся и угрюмо ушел, даже не попрощавшись.

Все время, пока Калликлис говорил, Стратис смотрел на Саломею. Он видел перед собой новое лицо — младшую сестру женщины, которую он видел в воображении и которая мучила его всю неделю. Он пытался согласовать друг с другом два эти образа. Саломея напротив него растворялась, исчезала, и он оставался один, крутя в пальцах даму из карточной колоды: два одинаковых лица никак не могли соединиться друг с другом. Он тяжело дышал. Тогда Николас запел:

Смех Николаса прекратился. Саломея непрестанно менялась. Непостижимая. «Но там она должна быть легкой», — подумал Стратис. Чувства минувшего месяца встрепенулись в его мыслях одной единой могучей волной, все вместе. Он почувствовал, что карта выскальзывает у него между пальцев и падает на грязный пол. У него не хватило смелости наклониться и поднять ее.

— Что это? — спросил он Николаса.

— Глас народа, Метаксургио, [108] Метаксургио — район афинской бедноты. — ответил тот.

— «Берите сушеную скумбрию, продаю сушеную скумбрию! Сушеная скумбрия с епитрахилью! Сушеная скумбрия, как аэропагиты!» [109] Аэропагиты — вместо ареопагиты, то есть члены Ареопага, Верховного суда Греции. — так вот кричал бакалейщик на улице Патисион, — медленно и серьезно сказал Нондас. — Наши идеалы — идеалы сушеной скумбрии, по крайней мере, для тех, кто выступает с речами перед народом. Что же касается тех, кто их слушает, то лозунг их — лозунг сельди в бочке: «Меня давят, но я молчу». Это я слышал однажды, когда меня зажали в автобусе. И Вам тоже может случиться услышать это. Называется это: «Быть молчаливым». Греция находится где-то между скумбрией и селедкой: морской народ. Твой врач, Клис, не так уж смешон. А г. Агриос или г. Гевафренакопулос — эти имена рекламирует сегодня газета — поступят очень правильно, если станут зайцами в автобусах или смотаются к эскимосам…

— Какое будет облегчение! — сказала Саломея.

Он впервые услышал ее голос столько дней спустя. Все с той же хрипловатостью, которая так сильно воздействовала на него. О, если бы она говорила еще, если бы она говорила, может быть, круг разорвался бы!

— Да, какое облегчение, — повторила Лала.

Еще один голос — хрустальный и протяжный. Тогда Стратис стал искать свои сигареты. Должно быть, он забыл их у Лонгоманоса. Сигарет не было. Однако он обнаружил небольшой конверт, в который положил ключ Саломеи. Этот конверт он приготовил еще в прошлую среду. Вспомнилось хождение по пустой квартире на рассвете. То колдовство. У него не было сил повторить нечто подобное.

— Возможно, вы правы, — сказал он. — Все мы вошли внутрь Греции, заперли двери и бросили ключи в Эгейское море. [110] Реминисценции Данте: «Ад», XXXIII, начало: «Когда Гвидо Монтефельтро получил командование над пизанскими силами…. ключи от темницы он бросил в реку, оставив тем самым пленников умирать от голода» (Примечание об Уголино). А теперь… Теперь мы готовимся пожрать друг друга.

Голос, который он услыхал, показался ему свирепым и чужим. В нем была пронзительная едкость. Он не был уверен, имел ли в виду то, что означали его слова, или же нечто иное, вызванное единоборством с Саломеей. Все удивленно посмотрели на него.

— Пошли. Мраморы ждут, — сказал Стратис.

Поднимаясь, он ощутил невыносимую тяжесть. Тем не менее, он приблизился к ней. Она шла вместе с Лалой.

— Коль речь зашла о ключах, я вспомнил и о твоем. В прошлый раз я забыл его вернуть.

— А! — сказала она.

Он протянул руку, выпустил ключ, не обратив даже внимания, готова ли она его взять, и направился к Николасу.

Мы сидели все вместе на верхней ступени большого храма, между четвертой и пятой колоннами. Все молчали. Только Сфинга вздохнула в какое-то мгновение, а затем мы снова сидели так, как раньше, словно монета, падающая той стороной, которая задумана заранее.

Пришли два существа — мужское и женское, раскрыли треножник, установили его, привинтили к вершине аппарат, навели, щелкнули и замерли в благоговейной позе, словно для молитвы у могилы, поглядывая на часы.