Йоргос Сеферис - Шесть ночей на Акрополе

— То есть? — спросил Нондас.

— «Волосы у тебя, как у козы…» [132] Ср. «Песнь песней», IV, 1 и VI, 5. и тому подобное — всего не упомнишь, и не пытайся!

— Это я должен был сказать: ей бы польстило.

— Хорошая мысля приходит опосля. Так чего же ты молчал?

— Я разозлился.

— Молодец! На женщин злиться нельзя.

— А потом?

— А потом тропарь кончился, и она принялась трястись и извиваться на диване. Я сделал вид, будто ничего не замечаю. Тогда она перестала извиваться и сказала, так вот, словно оправдываясь: «Ах, тело занемело». — «Ты права, — сказал я. — Вредно сидеть в закрытом помещении. Пошли лучше на Акрополь». А потаскухе только повод был нужен. «Естественно, — говорит она. — Если бы здесь была Саломея, тогда бы взаперти нам нравилось? А так мы шатаемся под открытым небом». Я попытался было исправить оплошность: «На Акрополь или на холм Филопаппа». Тут она и разошлась. Сказать по правде, я бедняжку не осуждаю. Что поделаешь? Это Лонгоманос довел ее до ручки. А тут еще ты. Итак, она разошлась. «Перестань притворяться, Калликлис, — сказала она. — Ты ничем не лучше Стратиса или того же придурковатого Нондаса. Все вы под ее дудку пляшете. А она из себя чародейку корчит — то появится, то исчезнет. Стратиса уже вконец извела: пропал бедняга. Будь начеку: настанет и твой черед! Отвратная баба! Запомни одно. Если перейти границы дозволенного, даже камни могут мстить. А места, по которым мы бродим при лунном свете, полны духов. И если духи эти беспомощны, есть люди, которые помогают им. Да, так и знай, есть такие». В голосе у нее было столько страсти, что, казалось, она уже готова засучить рукава и приняться за колдовство. [133] Реминисценции Данте: Вот грешницы, которые забыли Иглу, челнок и прялку, ворожа; Варили травы, куколок лепили. («Ад», XX, 121–123) Я уже не знал, как от нее избавиться.

Калликлис внезапно умолк.

— И что же ты сделал? — спросил Нондас.

— Глупость, — вздохнул Калликлис. — А как иначе найти управу на подобных созданий?

Он неожиданно засмеялся, а затем вынул платок и вытер рот.

— Знаешь, почему я смеюсь? Смеюсь над твоей глупостью, потому что ты пытался вести богословский диспут с этой сумасшедшей. Ну и пусть. Чтобы не болтать лишнего, я пытался было переменить тему разговора. «Не расстраивайся, — говорю я ей. — Я вот только что подумал о вчерашнем вечере. Сидели мы в таверне. Рядом с нами был пьяный, который пел то „Травиату“, то „Риголетто“, а в промежутках то и дело пропускал стаканчик. Когда он уже слишком перебрал, хозяин таверны подошел к нему и стал уговаривать по-доброму: „Ну, довольно, Сосунок. Довольно. Спать пора“. А тот все на свой лад поет: „Спать по-о-о-о-ра… Спать по-о-о-о-ра…“. Наконец поднялся он пьяный вдрызг, посмотрел в потолок и заорал от всей души: „Подними юбку и покажи мне туза червей… Эх!“ И…»

— И что же? — переспросил Нондас.

— Туз червей! — быстро проговорил Калликлис.

На лице у Нондаса появилось недоумение, а затем брезгливость.

— Какая мерзость! — сказал он.

Нондас позвал официанта, расплатился и поспешно ушел.

Калликлис снисходительно позволил ему уйти, а затем не спеша отправился бродить по улицам.

— Двое! Трое! Четырое! Ха-ха-ха! — изрек Лонгоманос.

Пальцем, который опоясывало широкое кольцо, он указал на самого себя, на Сфингу и на Лалу.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать!

Он сидел на деревянном сиденье, напоминавшем то ли кресло, то ли церковную скамью. В глубине комнаты, скрестив ноги, сидел Кнут.

Сфинга держала пастуший посох, Лала — сумку, украшенную вышитым народным орнаментом, Стратис — книгу. Самым замечательным в тот вечер было то обстоятельство, что их сопровождал Николас.

— Четырое? — переспросила Лала.

— Ха-ха-ха! — снова засмеялся Лонгоманос. — Да, ты и есть четырое — дитя!

В нем чувствовались страсть и вдохновение.

— Дитя Пасифая! Как и дитя Геракл! Многожеланное дитя!.. Прекрасно!.. Прекрасно!..

Сфинга улыбалась. Лонгоманос обратил к ней свой лик:

— Верная моя, сегодня я думаю наречь тебя Европой!

Улыбка на лице у Сфинги застыла.

— Жаль! — сказал Стратис. — Я бы предпочел Кирку.

— Однако Европе надлежит держать этот старческий посох.

Посох упал на пол. Николас поднял его.

— Да уйдет она побыстрее в свою яму! — сделав размашистый жест рукой, сказал Лонгоманос. — Вы видите ее! Она широко отверзнута!

Николас внимательно поглядел на пол и отодвинул свою скамью. Лонгоманос смерил его суровым взглядом.

— Извините, — сказал Николас, — но ямы мне не нравятся. Когда-то…

Продолжить он не смог: безразличный взгляд Лонгоманоса оставил его в полном замешательстве и устремился теперь на книгу Стратиса:

— Юноша! Я вижу, ты читаешь. Что ты читаешь?

— Это «Золотой осел», — ответил Стратис.

— Какой осел? — спросил Лонгоманос, внезапно обращаясь снова к Николасу.

— Золотой, — сказал Николас, словно ученик, которого желает подловить учитель. — Золотой, из Гипаты. [134] Гипата — город в Фессалии, где начинается действие «Метаморфоз» («Золотого осла») Апулея. Еще в 1927 году Й. Сеферис думал перевести «Золотого осла» на греческий и перевел начало второй книги. К этой мысли Й. Сеферис вернулся в 1960 году, когда он перевел несколько отрывков из первой книги.

— Это Апулей, — добавил Стратис. — Я развлекаюсь им, когда в автобусах или трамваях бывает толчея.

— A! De asino aureo, — сказал Лонгоманос. — Кошмарные призраки, пьющие кровь…

Он посмотрел на Сфингу, словно стараясь что-то вспомнить:

— …Кажется, в августе… Конечно же, в августе!..

Глаза Сфинги испуганно умоляли.

— … Ужасно! Ужасно!.. При полной августовской луне!.. Уже скоро… Уже половина!.. Audax Hecate!.. [135] «Дерзкая Геката!» ( Сенека. «Медея», 841). Ср. стихотворение «На сцене», III, 10.

На мгновение Лонгоманос уставился в упор на тело Лалы, словно высматривая, откуда бы начать обнажение. Лик его был полон священного трепета и бесстыдства. Он прорычал:

— Tibi nudato pectore! [136] «Тебе, грудь обнажив». ( Сенека. «Медея», 805–806). Ср. Й. Сеферис, «Летнее солнцестояние», V, 4–5.

Латинские слова забивали ему рот, словно огромные куски пищи.

Сфинга побледнела, как воск. Лале было неприятно: она попыталась избавиться от пристального внимания к себе и помочь Сфинге.

— Тогда был другой календарь. Возможно, это был не наш август, — робко пробормотала она.

— Я не обратил внимания на месяц, — сказал Стратис. — Впрочем, не нахожу это столь ужасным. Иногда книга производит на меня впечатление джаза.

— Джаз! — сказал Лонгоманос так, словно разгрыз лесной орех. — Это еще что такое?

— Музыка американских негров или, пожалуй, их способ извлекать музыку из всего, что попадется под руку, — из чего угодно.