Йоргос Сеферис - Шесть ночей на Акрополе

— Благодарю, Сотирис. Заходи. Надеюсь, море было хорошим.

сказал Сотирис и добавил робко:

— Я и скрипку принес.

— Молодец, Сотирис! Садись!

Сотирис присел и сказал:

— Знаешь, кир Стратис, когда — даст Бог — вы уедете в Афины, я больше не буду приходить сюда, чтобы не видеть всех этих каликадзареев. [163] Каликадзареи (или каликадзары ) — персонажи новогреческого фольклора, соответствующие в некотором роде домовым.

Он имел в виду своих односельчан. Стратис потрепал его по плечу.

— Того, что вы дали мне, кера Бильо и ты, мне хватит на все дни, которые Бог положил мне в мешок. А что касается ночей… — он ощупал свою скрипку. — Разве эти рогоносцы поймут…

Сотирис прислушался.

— Вот! Идут! — сказал он и сделал движение, желая встать.

— Сиди, — сказал Стратис, пытаясь сдержать собственное порывистое желание броситься наружу.

Шаги приблизились. Появилась Лала.

Голос у нее был не такой, как прежде: не было и той медленной артикуляции, которая позволяла словам падать закругленными, словно бусины. Она говорила тускло и с болью:

— Когда-то я сказала тебе, Стратис, что не приду, если ты сам того не пожелаешь. Это оказалось невозможно…

Она замолчала. Лицо ее было похоже на воск. Невообразимо медленно посмотрела она на вещи, бывшие вокруг, в комнате. Взгляд ее остановился на наполненном до половины стакане.

— Я хочу пить, — сказала она, стремительно схватила стакан Бильо и осушила его.

— А где же Бильо? — спросил Стратис.

— Не знаю… Не знаю… Саломея умерла вчера в полдень…

— Что?!

Стратис почувствовал, как голос густеет у него в горле.

— Я пойду, — сказал Сотирис.

— Останься! — резко крикнул Стратис.

— Вчера в полдень мы сидели в Королевском парке, [164] Королевский парк — ныне Национальный парк в центре Афин. — сказала Лала. — Она была в таком хорошем настроении. В руках у нее были гвоздики. Она говорила, что вечером поедет к тебе. Я спросила, не пойдем ли мы в конце месяца на Акрополь. Знаешь, полнолуние послезавтра, 31-го. Она ответила таким шутливым тоном: «Занавес на лунный свет! Стратису нужно солнце…». С этим словом она застыла, словно статуя. Я схватила ее за руку: она была холодна… И лицо… И шея… И красные цветы, оставшиеся у нее на коленях…

Послышались всхлипывания.

— Спасибо, Лала, — сказал Стратис.

Сотирис поднялся:

— Что говорит госпожа?

— Кера Бильо умерла, Сотирис, — тихо сказал Стратис.

На глазах у старика блеснули слезы.

— Ах, бедняжка! — воскликнул он. — Столько жизни было в ней!

Стратис зажег лампу.

— Хочу попросить тебя об одной услуге, Сотирис, — сказал он. — Помнишь, как ты играл на скрипке накануне того дня, когда она покинула нас?

— Да, кир Стратис.

— Сыграй то же самое, сейчас.

— Но… — начал было Сотирис и посмотрел на Лалу, которая утирала глаза.

— Прошу тебя, — прервал его Стратис.

Сотирис вынул скрипку. Его толстые пальцы дрожали, когда он держал ее. Он провел смычком, издав звук, напоминавший зов дикого зверя.

— Не могу больше, — прорычал он и поднялся.

Стратис проводил его до ограды.

— Береги себя, кир Стратис, — сказал старик. — Знаю я твое горе. Так вот и я начал видеть нераид.

Он ушел. Стратис глубоко вдохнул в себя воздух. Вокруг вопля скрипки вращались благоухания ночи, сводившие его с ума. Он вернулся в дом.

— Ты, должно быть, проголодалась, — сказал он Лале. — Возьми что-нибудь там…

Он указал жестом.

— Можешь спать здесь. Я вернусь утром.

Он поспешно вышел, пошел на берег, упал там на гальку и разрыдался.

Несколько часов пролежал он, вперив взгляд в небо. Звук смычка Сотириса терзал слух. При лунном свете окровавленное пиявками тело снова и снова проходило перед ним, приближалось к нему и исчезало. Он повернулся лицом вниз. Брал камушки. Поначалу камушки помогали. Затем стали жечь. Все. Он подошел к морю, намочил голову и, пошатываясь, вернулся на рассвете домой.

В доме он зажег свечу. Лала спала. Пустой стакан стоял рядом с ней. На ее запрокинутом кверху лице было выражение уверенного спокойствия. «Лучше это, чем безумие», — подумал он и потянул простыню. Его глаза тускло блуждали по обнаженному телу, дышавшему на кровати, которую он приготовил для погребенного существа. Взгляд остановился на сильной груди. «Странно: Лала называет это „сосками“, а Бильо ни разу не произнесла этого слова». Он чувствовал головокружение. Ему показалось, что волчата находятся там, покрытые снегом. Снега становилось все больше. Он прошептал: «Бильо должна была находиться здесь. Бильо должна была дышать здесь». Он протянул руки. Взвился звук скрипки, и колени его подогнулись. Он рухнул вниз, на плиты, в топком оцепенении.

Было уже больше девяти, когда Лала проснулась. Она пошла и умылась из колодца.

— Думаю, можем уехать после полудня, — сказал Стратис.

— Да, я готова.

Он начал собирать свои вещи.

—= Вещи Саломеи я уже приготовила, — сказала Лала.

Это имя прозвучало необычным звоном. Последней вещью, которую он держал, был томик Гомера.

— Знаешь, что я читал, когда ты пришла?

Лала посмотрела на него.

— «Они миновали теченье Океана, миновали Белую Скалу, миновали врата Гелиоса и сонм сновидений…» [165] «Одиссея», XXIV, 11–12.

— Кто миновал?

— Души умерших.

Он бросил книгу в чемодан.

— Я предпочел бы не оставаться здесь, — сказал он.

— Я отдохнула, Стратис. Если хочешь, пойду с тобой.

На окне зеленел базилик. Стратис вдохнул его запах, погладил его и оторвал веточку.

— Пошли, — сказал он. — Это — единственное живое, что останется здесь.

Они дошли до Сожженной Скалы, не проронив ни слова. То тут, то там на песке валялись выброшенные морем обломки дерева и корни. Стратис поднял один корень и, рассматривая его, сказал:

— Еще вчера он был в море, но солнце уже высушило его.

— Но ведь солнце жжет, — сказала Лала. — Солнце, как странно…

Она оборвала фразу и добавила:

— Прости.

— Говори, Лала, говори. Меня это не беспокоит, — сказал Стратис. — Она была здесь со мной неделю назад.

Он посмотрел на стены высокой открытой пещеры. У основания ее кое-где виднелись остатки былых костров. По стенам шли бороздами жилы, то потемневшие, то белые, словно молоко.

— Вчера душа ее пронеслась над водой, миновала Белую Скалу и теперь стучится во врата солнца…

Он почувствовал, что глаза причиняют ему боль и толкают к выходу, которого он искал, слепой, словно летучая мышь в бурном потоке лучей.

Он нагнулся, собрал корни и сухие ветви, аккуратно сложил их и водрузил на вершине веточку базилика.

— Может быть, этот листик будет ждать ее там, в сонме сновидений, куда она вот-вот явится.