Михаил Садовский - Ощущение времени

Всё вдруг стало выстраиваться в одну линеечку, и только всё больше тяготило душу — даже не грандиозность открывшегося обвала… ему показалось, что он так бездарен и мелок в этом стонущем между жерновами мире, что вообще никому не нужен, что давно глух и слеп, или так и не прозрел с детства. «Тогда зачем я здесь и кому нужен? Лёнька мечтает вырваться на свободу и, если не обогатить мир, так открыть ему, что с помощью его АСУ действительно благополучное завтра значительно ближе… Вера мечтает рассказать людям, как огромен и прекрасен мир… даже страданий… Шопена, потому что там человек достигает таких высот духа, где страдание чище и благостнее радости. И она всем покажет, как прекрасен человек… тот парень, которого засудили в Питере, открыл бы своим соотечественникам ширь и глубь английских поэтов, а ему заткнули рот лопатой на семь лет. За что? И сможет ли он выбраться из ямы, в которую брошен и где нет света? А он со своей Милкой кому нужен? Новое „Детство“? Хватит Толстого — и одного и второго, и Михайловского, и Горького и Кассиля… и… а зачем они все пишут после Пушкина, Тютчева и Пастернака?.. Пишут в стол! „Жизнь и судьба“. Зачем же уж Борька Иванов, когда напьётся, клянёт власть, которая ему всё дала? И хочет дать ещё больше, а он не берёт! Не берёт и презирает её. Не берёт, потому что… почему?..»

Страх. Страх. Страх. Кто чего боится…

Ему привиделся лист. Большой, просвечивающийся каким-то бедным мерцанием позади его поверхности, лист со стержневыми изломанными жилами, утолщающимися чуть-чуть в местах, где от них ответвляются жилки. И те тоже прихотливо и густо тянулись, утолщаясь и давая ход ещё более мелким… они были бурые в тёмно-зелёном пласте и, казалось, пульсировали, питая этот пласт, и в каждом капиллярчике, до которого наконец утончалась стержневая жила, начинающаяся у черенка, пульсировал, повинуясь чьей-то воле, страх… непонятно было, к чему этот лист прикреплён, но он был необъятен, непробиваем, неколебим и неуязвим — ему не страшна никакая засуха, никакие ветра — этой питательной среды, страха, в мире столько, что он смело испаряет её и от этого только плотнеет и тучнеет. И свет всё труднее пробивается сквозь зелёную толщу. И всё незаметнее жилы. И всё могучей и бессмертней лист.

Додик чувствовал, что в воздухе стало меньше молекул. Он стал разреженным — воздух! Да. И не потому, что он взобрался высоко. Наоборот. Он засыпан. Придавлен. Беспомощен. И не знает, куда идти. Зачем вообще идти…

Он тащился по улице и бормотал:

«— Нет, всё равно я выйду на улицу и посмотрю на тебя, Милка! Потому что, может, больше никогда не увижу! Ты же уезжаешь так далеко и навсегда!

— Додик почему, так выходит, что всегда всё получается по-твоему? — она смотрела на меня через плечо. Вот сейчас повернёт голову и отведёт взгляд — и всё.

— Знаешь, почему… — я задумался… но мне нельзя было молчать, чтобы она подольше не уходила.

— Я тебя учу, учу! А потом получается всё по-твоему.

— Потому что…

— Додик! — она не могла остановиться и не говорить… — Потому что я, когда боюсь, сразу начинаю реветь, а ноги совсем не слушаются, и я даже убежать не могу… Помнишь, когда мы ходили в Овражки? Если бы не ты, Додик… мне так страшно было, и я только подумала: какая я дура!

— Почему, Милка?

— Потому что знала, что там бандиты живут, а пошла… если бы они меня поймали… — она замолчала и стала жевать кончик воротничка… — И сейчас мне тоже очень страшно, Додик… — он долго молчал и потом выдавил, опустив глаза:

— И мне… мне тоже страшно, Милка».

Он уже три дня нигде не появлялся. Последняя точка была поставлена им не только в его повествовании, но в долгом отрезке его жизни… может быть, её половине… или даже большей части. Он лежал дома и думал. Пытался отвлечься: читать, искать сказку для нового спектакля, смотреть в окно — что, если так и писать — пишу, что вижу… оконная хроника… чем чеховская чернильница лучше — да там ещё и придумывать надо что-то, а здесь: может быть, в этом обыденном и привычном есть тоже глубина и подтекст… наверняка… как его прочитать, увидеть и проявить?..

Он лежал на диване, обросший рыжеватой щетиной… задрёмывал и, внезапно вздрогнув, открывал глаза. Мысль текла лениво и как-то отстранённо. Кажется, это кто-то думает, а он, непонятно почему, слышит, не слышит… просто понимает её, эту мысль… а может, она существует сама по себе… не обязательно же мысли находиться в чьём-то теле, в чьей-то голове… может, ей так удобнее… «Сегодня седые блёстки заметил на подбородке… может, и не полжизни, а чёрт его знает, сколько… может, вообще времени не осталось…»

В дверь постучали сильно и уверенно. Додик вздрогнул — треснул и разбился какой-то дорогой сосуд.

— Кто? — спросил он лениво. Дверь слегка приоткрылась и возникла голова Анны Ивановны. Она стояла наклонно, опираясь виском и плечом на косяк двери.

— Давыд, ты что заболел? Может, тебе в магазин сбегать, — дверь ещё приоткрылась, — либо в аптеку?

Додик совершенно ошарашенно смотрел на соседку. Она вторглась в его существование камнем, брошенным в стоячий пруд.

— Нннн… — он даже не понимал смысл этого простого и естественного вопроса. — А! Нет. Нет. Спасибо! — такого никогда прежде не случалось… — Спасибо! — Анна Ивановна уже стояла на пороге в открытой двери.

— Ты знаешь, Давыд, я тебе говорить не хотела… но ты такой расстроенный… — он пытался отрицательно мотнуть головой, но… — Я тебе говорить не хотела, а теперь думаю, надо сказать… не знаю, но чувствую, что надо. — Додик не предлагал ей войти. Он поднялся со своей лежанки и стоял с опущенными руками, ожидая конца визита. «Какого чёрта она притащилась!?»

— Что сказать? — спросил он без всякого интереса. «Может, скажет всё и скорее уйдёт».

— К тебе тут неделю назад дама приходила.

— Кто??? — перебил Додик.

— Солидная. — Анна Ивановна выразительно обвела свои формы, демонстрируя, что они были значительно больше, — солидная.

— Солидная??? — Додик уже включился. Его разрывало бешенство оттого, что у этой, этой… есть возможность вторгнуться в его жизнь, да ещё как бы облагодетельствовать его… защищать, спасать что ли…

— Позвонила сперва накануне… я ответила, что тебя нет дома… а она адресом поинтересовалась.

— Зачем? — уже почти заорал Додик.

— Говорит, надо по почте прислать что-то.

— И вы…

— Ну сам подумай, Давыд, — а может, деньги, может из редакции…