Михаил Садовский - Ощущение времени

— Давид, вот всегда ты так… бежишь впереди паровоза, не дашь договорить!

— Ну? Извини…

— О пионерах в разных сферах деятельности… у меня серия, старик… о лётчиках, учёных, полководцах… авторов подобрать трудно, а ты…

— Это о наших советских героях, что ли? Мы ж впереди планеты всей!

— Впереди! — вздохнул редактор. — Я ж говорю, ты вздрюченный сегодня какой-то… о пионерах в своём деле вообще… ну, отечественные предпочтительнее. — Додик внимательно слушал. — Вернёмся, список дам.

— Я уже написал… — сказал он примирительно и похлопал по сумке, которую не только не оставил в кабинете, но и не снял с плеча. Собеседник молча ждал продолжения.

— Ну, хорошо… ладно, старик… в нашу редакцию адрес?

— Пока тебе принёс. Лично. Почитай… скажешь…

— Ну так давай!

— Что, здесь прямо? — удивился Додик.

— А ты хочешь зарегистрировать рукопись, что ли, официально, тогда дуй на второй этаж в экспедицию, а потом ко мне.

— Нет, — вздохнул Додик. — Извини. У меня детство трудное было… недоедал… теперь плохо соображаю… пошли! Ты мне — список, я тебе — рукопись.

— Старик, а почему ты мне второй экземпляр даёшь? — поинтересовался Володя в кабинете.

— Понимаешь… моя Нинка-машинистка просто загнобила меня, что я каждую вещь по десять раз перепечатываю… а ты ведь без карандаша не умеешь… ну, а если потом сдавать надо будет куда-нибудь, что ж, опять перепечатывать.

— Расчётливый стал… — проворчал Володя, — да она небольшая! — он уселся за стол и покачал рукопись на ладони, — ты бы сам за два вечера махнул спокойно.

— Не, — перебил Додик. — Как начинаю перепечатывать сам, получается, что переписываю… правлю… режу…

— Ладно. — Володя выдвинул верхний ящик стола и опустил туда рукопись… — Только без звонка не приходи. Не знаю, когда выдастся минутка.

Под вечер позвонила Милка. В квартире никого не было, и Додик мог спокойно говорить по телефону, но по привычке только спросил: «Ты где?» И выслушав ответ, добавил: «Остальное при встрече!»

— Додик, я там больше не работаю, — Милка внимательно смотрела ему в глаза.

— Я знаю… там какая-то толстая тётка.

— Да, и Надюша перешла на почту… ты не догадался заглянуть…

— Не догадался.

— Додик, ну какой же ты недогадливый… — он вздрогнул от знакомой интонации, — может, тебе и не надо больше… где ты пропадал… — сказала она тихо с обидой, — я звонила, звонила… только там всё время твоя эта тётка хватала трубку… или вообще никого.

— А где ты сейчас… — откликнулся Додик.

— Я? — игриво перебила Милка, — сдавала экзамены… у меня сессия была.

— Додик! — воскликнула она совсем другим тоном, — поздравь!

— Замуж вышла? Скоропостижно?! — что-то разъедало его внутри, и он никак не мог сдержать раздражения.

— Зачем ты так, Додик? — поникшим голосом возразила Милка и сама удивилась своей уступчивости. — Я похвалиться хотела!

— Ну, прости… Хвались!

— Да ну тебя, Додик!.. Какой ты! — И он снова вздрогнул от знакомой с детства интонации — что же это такое?! Что за напасть?! Что за мука?!

— Какой? — спросил он, понурясь.

— Неуравновешенный! Вот какой! Я ещё экзамены сдавала! — продолжила Милка прежним голосом.

— Ещё? Какие?

— Догадайся теперь сам… хотела сказать — ты перебил меня! Догадайся!

— Не… я пас… ты непредсказуемая… ты…

— Ну, ну, говори, какая… — но Додик замолчал, поджал губы и развёл руками. Милке показалось, что она уже произвела эффект, и она выпалила, не в силах дольше сдержаться:

— Я сдала экзамены… в комсомольскую школу… и поступила!

— Куда? — опешил Додик, — куда?

— В комсомольскую школу, — еле проговорила растерянная Милка, она не ожидала такой реакции.

— В комсомольскую школу? Зачем? — его удивление было настолько искренним, что Милка даже огорчилась его непонятливостью и начала объяснять… она говорила, что сдала экзамены за второй курс в техникуме и ей зачли многие предметы. И что теперь она и получать будет больше, такая там стипендия, и возможностей больше — и поликлиника, и путёвки, и что там прекрасное образование широкого профиля, и командировки по обмену, даже за границу через «Спутник», а она так мечтала всегда… Додик рассеянно слушал и думал о своём, глядя на её возбуждённое радостью лицо, что ведь она тоже знала про повесть… что он закончил повесть… как он мог забыть… Милка знала про повесть… и теперь эта комсомольская школа… она никогда даже не намекала о такой возможности… у него вообще никак не связывались совершенно разнородные понятия: Милка и комсомол… всё путалось в его сознании: слова, произносимые сейчас Милкой, и то, как она пристально интересовалась его повестью… Тогда это не казалось странным, но сейчас… в нём опять всё напряглось и буквально дрожало, и спазм схватывал горло… ну, как же он мог забыть, и как мог довериться первой встречной… «В чём довериться?» укорял он себя, и «Почему первой встречной… теперь уже не первой встречной!» И он уже не мог говорить… только подумал, что это слишком много сразу… что за странное совпадение… «серый мыш»… Милка, комсомольская школа… Как хорошо было в больнице… ещё три дня назад он жил в совершенно другом мире и сам был совершенно другим.

Одиночество существует в мире, как античастица. Обнаруживает его самый чувствительный прибор — душа, которой наделено всё живое… оно незаметно существует в нас, и мы пользуемся им, надёжным убежищем, когда мир необъяснимо отторгает нас и завтра кажется недостижимым. И если «одиночество в толпе» стало обычным с развитием современного мира, то одиночество в себе — всё более ценимым и дорогим… в него глубже и глубже зарывается человек, и труднее и труднее найти туда дорогу чужому взгляду, чужому сердцу. Зато там, в тайных незримых пространствах, есть возможность достичь самого себя и наслаждаться снова и снова одним и тем же счастьем, переживать снова и снова один и тот же триумф и, нисколько не смущаясь, достигать всего желаемого, что так ярко оживает на бледном, несмываемом фоне невероятности и невозможности.

Огороженный больничными стенами, предоставленный самому себе, избавленный от суетных забот, Додик уже не переносился в свой любимый мир, где жила Милка, — он не выходил из него… он строил и достраивал его, не упуская незначащие мелочи… там всё было ему так дорого, что хотелось сделать его совершенным! Он населял своё сокровенное одиночество самыми дорогими людьми, он жил там самыми яркими и открытыми чувствами и не боялся, что чужая воля может разрушить его своим грубым прикосновением и ничтожным капризом…

Может быть, поэтому всё, что обрушилось на него на воле, показалось таким сокрушающим селем, что он растерялся… его душевный иммунитет не был готов к новым жизненным передрягам.