Михаил Садовский - Ощущение времени

— Милка, не тормози! — почти громко, но почему-то хриплым голосом, говорю я. — Иди ровно и не оборачивайся… — и мы всматриваемся в движущееся пятно… всё ближе и ближе место нашей встречи, и, наконец, когда мы уже в десяти шагах, это нечто вырастает почти на высоту забора, и раздаётся такое рычание, от которого, кажется, сейчас обсыплются все иглы на замёрзшей ёлке! Мы невольно чуть шарахаемся в сторону, но всё же движемся вперёд и уже совершенно отчётливо видим стоящую на задних лапах огромную серую собаку по другую сторону забора, издающую эти звуки… она смотрит на нас, даже не ощеривая зубов и не поднимая губу, но мы невольно сдвигаемся к дальнему от забора краю тропинки и теперь идём по ней под уголом — первым я, а за мной, не отцепляя руки, Милка… а когда минуем это застывшее чудовище, и скошенные глаза уже не видят его, почему-то пускаемся разом с небывалой скоростью. Тогда и пёс рвётся за нами по глубокому снегу с диким лаем! Гремит цепь, кольцо со свистом скользит по поводку из толстенной проволоки, и наше дыхание кажется громче чем „пых-пых“ паровоза! Только через два дома мы останавливаемся, и метла падает на снег. Мы смеёмся и не можем остановиться! Забыв обо всём на свете, просто захлёбываемся смехом, своим страхом, вырывающимся вместе с ним из нас, и вдыхаемым колючим морозным воздухом…

— Ой! Ой-ой-ой! — уже в пояс сгибаясь, стонет Милка… мы тащимся с ней по тропинке друг за другом. Теперь она впереди, я — за ней, а за мной метла, заметая наши следы. — Ой! Ой, Додик! Ой! — и я вторю ей много тише и чувствую, как тепло разливается по застывшему телу, и как мелко-мелко быстро стучит сердце… Милка останавливается — мы уже дошли и стоим на дорожке к её крыльцу между засыпанными до половины кустами чёрной смородины… — Додик, знаешь, это по-моему какая-то новая, её там раньше не было! Волкодав, да?

— Может, даже просто волк, — начинаю фантазировать я. — Знаешь, собаки волков очень боятся! Они их запаха боятся! — Я чувствую, что меня опять понесло, но не могу остановиться…

— А как же с собаками на медведей ходят? — возражает Милка.

— На медведей ходят, а на волков нет! — беззастенчиво вру я, хотя ничего об этом не знаю и не слышал.

— Ну да, не ходят! — Милка всё знает! — Ещё как ходят! Их флажками обтягивают и ходят!

— Кого? Собак? — не соображаю я.

— Додик, ну, какой же ты! Знаешь, возьми метлу и иди домой, а я постою на крыльце и посмотрю, как ты дойдёшь!

— Зачем? — удивляюсь я.

— Додик, не будь ёлдом! Иди! Ну, вдруг стая рядом, а ты один…

— И что? — не сдаюсь я — мне хочется ещё побыть с Милкой и послушать, как она за меня волнуется, и просто таять, улетать от её слов…

— Ничего! — обижается Милка, — Да я так завизжу, что во всех домах свет вспыхнет! Хочешь попробую!

— Не надо! — не соглашаюсь я. У меня есть причина. — Помнишь, Хана рассказывала, что она шла, и ей показалось, что за ней кто-то крадётся, и она закричала громко-громко…

— И что? — интересуется Милка… но мне уже не хочется продолжать, потому что я думаю, что Милке это не понравится, — Додик, почему ты молчишь? — она толкает меня в плечо, — Что с тобой?

— Потому что она сказала, как видела, что во всех окнах сразу погас свет, и никто даже не вышел на крыльцо…

Мы оба молчим. Милка кладёт мне руку в варежке на плечо и тихо говорит:

— Додик, спасибо, что ты меня проводил… ты настоящий мужчина! — а я не знаю, что надо отвечать, поджимаю застывшие губы и чуть наклоняю почему-то в бок голову и пожимаю плечами… я хочу ей сказать, что хоть всю ночь могу провожать её, и наплевать мне на любых собак… но не могу — не говорится… я только опять пожимаю плечами… а Милка поворачивается и поднимается на эти три ступеньки, где начинается её дом, и я вижу, что глаза её улыбаются, когда она обернулась… и мне неудержимо хочется плакать…»

— У-у-у, пропащий! — говорит Арина Ардальоновна и, не глядя, кладёт протянутый рубль в карман пиджака униформы… — Где тебя носило?

— Долго рассказывать, — отмахивается Додик и проходит в зал. Он идёт на привычное место и чувствует, как перехватывает дыхание, как ему нестерпимо душно, он обмахивается программкой, потом его охватывает озноб, и голоса, голоса, сдержанный смех, поцелуи, возбуждённые реплики… всё такое знакомое, родное… действительно, почему он здесь так долго не был? Что отторгало его? Просто физически не пускало? Он что боялся, что на его, на их с Верой местах, она сидит с кем-то, или увидит такую же счастливую парочку вместо них? Или боялся, что, послушав музыку именно здесь, не выдержит и начнёт сходить с ума, звонить, опять стоять у подъезда, сидеть под Чайковским на ледяной скамейке и коченеть не только снаружи, но и внутри от обиды, что её долго нет, что она и забыла о его ожидании, что… зачем он опять здесь? Зачем вылез из своего кокона? А может надо было прийти сюда с Милкой, чтобы она увидела? Хм… всем ненормальным влюблённым одни и те же пошлые ходы в голову лезут, и они, как загипнотизированные кролики, стремятся с удовольствием в эти петли… никому ни до кого никакого — вот это правильно! Утешение и самовнушение, и если сострадание дано нам изначально, то пусть оно прежде всего оборотится ко мне любимому… а я просто пришёл слушать Шопена… просто пришёл… но дальше уже опять шло совершенно другое… в исполнении Лауреатов…

Он развернул программку и стал искать её фамилию.

Нет. Нет. И нет. В начале было не слово. Боже, прости меня! В начале — был звук! Звук — предтеча слова! Звук всемогущий и врачующий, и сокрушающий. Вот они, Великие, знают это и потому собрались сюда, и разбрелись по сторонам зала, а когда начинается ежедневное приношение Музыке, они оживают в своих рамах и все в едином порыве, забыв распри и цеховые споры, перешагнув через годы и века, своим дыханием и присутствием поддерживают каждого, в ком горит искра таланта, а главное, страсть служения первоистоку, а потом вон там, за этой дверью, откуда выходит волшебница Анна Чехова с чарующим голосом, отсекающим всё бренное, дневное, суетное и открывающая пространство великой сцены священному служению, они сходятся в тесный кружок и обсуждают возвышенно и недоступно… Да. Да. Точно как на той картине, где Пушкин с воздетой рукой в кругу друзей… «Читал свои ноэли Пушкин»!

А Музыка уже текла. И главное, что его неизменно поражало каждый раз — эта великая река, возникающая по воле человека прямо здесь, на глазах, внезапно останавливала своё течение и куда-то исчезала! Немыслимо! Куда могла незаметно исчезнуть такая огромная неохватная лавина? Где она находится до следующего призыва? Скажите, материалисты? Дайте ответ! Она растеклась ручейками в души и сердца этих двух с половиной тысяч людей? Но какие же это необъятные сердца, если в такую малую толику может истечь пронизывающее весь мир его истинное существо?! Ведь в этих звуках — всё! И больше такого, о чём человек пока что не догадывается. Оно зашифровано там и по воле Всевышнего явлено для чувствования, обозрения и открытия…