Эльмира Нетесова - Забытые смертью

«Будь другом, Катька! Я все прощу тебе. Черкни, как Наташа? Здорова? Счастлива? Ни о чем ее не спрашивай. Не напоминай обо мне. Пусть забудет. Не омрачай ее жизнь. Я буду рад, если у нее все хорошо…»

Ответа от Катьки он так и не дождался. В числе других условников его отправили через полгода в Якутию. Отсюда он и послал письмо-телеграмму в село, всей семье. Сообщил, что воля не за горами. Что он всех помнит. И, если его ждут, пусть черкнут пару слов…

И получил письмо от Анатолия.

«Я верил, что ты строил дом. Думал, сумеешь создать семью. А ты — могильщик. Наташа была при смерти, когда твоя Катерина пришла похвалиться письмом. Показала. Конечно, похвасталась, что ты обещаешь вернуться к ней. А сестра была ошибкой молодости. Жаль, что не было тебя на тот момент рядом. Уж я бы сумел вправить мозги! За всех нас! Наташка умирала от бруцеллеза! Не мог ты подождать? Ты своим письмом убил ее в тот же день. А теперь шлешь телеграммы! Кому? Отец тоже умер. Через месяц. Не пережил. И проклинал тебя перед смертью.

Что мне сказать? Ты погубил мою семью. А пишешь, что помнишь? Я тоже помню. Долгой черной памятью вспоминать буду тебя до конца жизни. Твое счастье, если не встретимся. Но если доведется свидеться, ты эту встречу уже не вспомнишь… И, кстати, твою потаскуху позавчера увезли в психушку. Навсегда. Она на почве своих потребностей свихнулась. Тебя ей недоставало, паршивого кобеля! Ну да ничего, отольется и тебе смерть сеструхи! Пусть и тебя не обойдет лихом судьба…»

Прочитав письмо, Данила с лица почернел. Замкнулся. Долго ни с кем не разговаривал. И пристрастился к чифиру. Незаметно, понемногу опускался.

Он ни с кем не делился своей болью и бедой, считая, что сам виноват во всем. Лишь одно имя не мог слышать без трепета. А другое — без проклятья.

Он навсегда остыл к бабам. Словно забыл, что жизнь назло всему продолжается. Он часто сидел на берегу Алдана. До глубокой ночи, до самой росы. О чем думал и вспоминал, что видел?..

Другую реку, тихий шелест воды, ушедшую молодость и любовь…

Старого похабника Прошку за много верст вокруг зверье знало. Не только люди, даже таежная живность понимала, что к старости и дураки умнеют. Все способны остепениться. Того даже возраст требует. Но только не Прошка.

С утра, едва рассвет проклюнется, высовывается из палатки его плешатая голова. Оглядит все окрест. И, не сделав ни шагу дальше, прямо из двери вонючей струей обольет любого, кто в это время у входа окажется.

Вскрикнет испуганная ворона, не ожидавшая для себя такой напасти, обругает мужика за легкомыслие. Тот рубаху на груди раздерет. И такую наколку вороне покажет, что та до конца жизни каркать разучится. Сиплым шипеньем тайге разболтает, что на груди у мужика увидела.

Таков был Прошка! Когда слов не хватало, а матерщинный запас повторять не хотелось, в любом споре и ссоре первым и последним аргументом выпячивал свою татуировку. Единственную и неповторимую, шедевр лагерного изобразительного искусства, музейный экспонат, доставивший Прохору много неприятностей и смеха. Уж чего он только не хлебнул из-за нее.

Случалось, получал кулаком в ухо. Не глядя на возраст. Бывало, за показ до свинячьего визга поили его мужики. Иные, разглядывая придирчиво, признавали точной копией. Другие знатоки утверждали, что не без упущений и неточностей татуировка сделана.

Но кто б ни глянул, у всех глаза на лоб лезли. От удивления, а может, и от зависти.

Когда впервые ее увидел Никитин, глазам не поверил. Подошел поближе. А Прохор не промах:

— За погляд — бутылка! А пощупать вздумаешь, гони ящик водяры!

Федор враз отскочил, как ошпаренный. Со стыда покраснел. И спросил:

— Неужели татуировка?

— Если б живая, давно миллионером бы стал! — задирал острую бороденку Прохор.

— Какая же шмара натурой послужила? — спрашивали мужика.

Тот щурил гноящиеся глаза и обрубал любопытных одинаково:

— Может, еще и адрес дать? Так хоть для начала про возраст испроси!

И кто б ни увидел, все удивлялись, как согласился человек на такую татуировку

Увидев, уже никто не интересовался, имеется ли у Прохора семья. Женатый не дал бы себя испоганить. Да и какая баба сумела б смириться? Но Прошка не стыдился своей татуировки. И однажды, поспорив с мужиками, приехал в сельский магазин. И, пообещав продавщице показать ее портрет, рванул рубаху на своей груди. Баба будто собственным языком подавилась, забыла о расчете. Так и осталась онемелой, не заметив, что Прохор спокойно сунул в карманы две бутылки водки. Такого за нею раньше не водилось. За Прохором — не раз…

Мужик, не сморгнув глазом, высадил полбутылки водки прямо на пороге магазина. И, похлопав себя по груди, занюхал хмельное коркой хлеба, оглядел бригаду лесорубов и спросил:

— Ну? Проспорили? То-то! А теперь идите, платите ей за водку, но за погляд с нее вдвойне слупите! Не продешевите на мне! — Прошка хохотал деревянным икающим смехом.

Лесорубы хватались за животы. Когда они гурьбой пришли в баню и молодая кассирша, торопясь на свидание, хотела повесить замок на двери, не желала слушать бригаду, Прохор деранул рубаху на груди.

— Ей подмыться надо! — указал на татуировку. Девушка покраснела до ушей. И, оставив дверь бани открытой, убежала, боясь оглянуться.

Прохор был на особом счету. Если у кого-то из мужиков портилось настроение, он умел тут же рассмешить до колик в животе, рассказав какую-нибудь историю из своей корявой жизни.

Вот и теперь уселся рядом с Шиком. В одиночку всегда сложнее одолеть беду А у Данилы даже лицо почернело. Запали глаза. Отчетливее проступила седина.

— Чего пригорюнился, какой червяк тебя точит и грызет? Покажь его сюда. — Прошка подсел рядом. И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Ты слухай сюда! У меня ведь тоже любови случались, едрить их в корень. Мужику без баб — что коту без блох, не прожить. Ну, а я пригожей всех в своем местечке был. Это уж потом вянуть стал. Опосля умные волосы дурную башку покинули. В то времечко на меня даже собаки брехнуть боялись, чтобы красу не спугнуть.

Данила глянул на нос-шило, на глаза, похожие на булавочные головки, а уши — на громадные лопухи, на редкий кустарник на голове и усмехнулся недоверчиво.

— Сумлеваешься? Ну и зряшно! Я тебе, как на духу, всю правду в матку выложу! Красивше меня не сыскать было даже под землей. Бывало, что там днем, — ночью домой иду с гулянья, а черти по стойке смирно стоят. Дышать пужаются. Бабки, глядя в хвост, крестились, чтоб ненароком меня не сглазить.

У Данилы плечи со смеху дрогнули. А Прохор, приметив это, соловьем залился:

— И долго я приглядывал девку в любови себе. Оно и понятно, при моей личности они, случалось, завидев сдалеку, в обморок падали, мокрой от радости оставалась та, к какой подходить я соизволял. А я ухаживать мог. Не просто подваливал, как теперешние. С кандибобером.