Энни Пру - Горбатая гора

Так оно и шло. Они никогда не говорили про секс, он случался сам собой — сначала только в палатке по ночам, потом и днем под припекающим жарким солнцем, и вечером в свете костра — быстро, грубо, шумно, со смехом и фырканьем, но без единого чертова слова. Только однажды Эннис сказал: «Я не извращенец», и Джек тут же отозвался: «Я тоже. Это ж всего один раз. Никого не касается кроме нас».

На горе было только их двое, они парили в пьянящем, горьком воздухе, глядели сверху вниз на спины орлов и ползущие по равнине огни машин, далекие от повседневной суеты и лая деревенских собак в ночные часы. Они думали, что невидимы, не зная, что однажды Джо Агирре целых десять минут наблюдал за ними в свой бинокль 10 42, дожидаясь, пока они застегнут джинсы и пока Эннис уедет к овцам, прежде чем сообщить, что родные Джека просили передать, что дядя Харольд в больнице с воспалением легких и вряд ли выкарабкается. Однако дядя поправился, и Агирре поднялся к ним еще раз и доложил это, бесцеремонно сверля Джека глазами и не потрудившись слезть с коня. В августе Эннис провел целую ночь у Джека в главном лагере, и в грозу с сильным ветром и градом овцы ушли на запад и смешались со стадом с другого участка. Пять окаянных дней Эннис и чилийский пастух, не знающий по-английски ни слова, пытались их разделить — задача почти невыполнимая, потому что к концу лета метки на овцах выцвели и стерлись. Даже когда число сошлось, Эннис знал, что овцы перемешались. Казалось, что все перемешалось и не предвещало ничего хорошего.

Первый снег выпал рано, тринадцатого августа; намело по колено, но быстро растаяло. На следующей неделе Джо Агирре передал, что надо спускаться — новая буря, мощнее первой, надвигалась с Тихого океана. И — что поделаешь — они собрали свои пожитки, и двинулись с горы вместе с овцами; камни катились у них из-под ног, лиловые тучи, клубившиеся на западе, и металлический запах приближающегося снега подгоняли их. Гора бурлила, как адский котел, блестела в трепещущем от рваных облаков свете, ветер расчесывал траву и доносил от покореженных деревьев и расщелин в скалах дикий вой. Спускаясь вниз по склону, Эннис чувствовал, что медленно, но неудержимо, безвозвратно падает. Джо Агирре заплатил им, почти ничего не сказав. Глядя с кислой миной на толпящихся овец, он произнес только: «Некоторые из них никогда не поднимались с вами на гору». Количество тоже было не тем, какое он ожидал. Деревенские оборванцы ничего не сделают толком.

— На то лето приедешь? — спросил Джек Энниса на улице, одной ногой уже в своем зеленом пикапе. Ветер налетал резкими, холодными порывами.

— Навряд ли. — Пыльный вихрь рос и затуманивал воздух мелким песком, и ему приходилось щуриться. — Я уже говорил, мы с Альмой в декабре поженимся. Попробую найти чего-нибудь на ранчо. А ты? — Эннис старался не глядеть на Джекову скулу, где полыхал синяк, которым он наградил его накануне.

— Если не подвернется чего получше. Думаю, вернусь к папаше, помогу ему зимой, а потом весной, может, подамся в Техас. Если не заберут в армию.

— Ну, свидимся, я думаю. — Ветер пинал пустой продуктовый пакет по улице, пока не загнал его под машину.

— Наверно, — сказал Джек, и они пожали руки, похлопали друг друга по плечу, а потом как-то враз между ними оказалось сорок футов, и не оставалось ничего другого, как разъехаться в разные стороны. Проехав меньше мили, Эннис почувствовал, как будто кто-то стремительно, точно веревку, вытягивает из него кишки. Он остановился у обочины, среди кружащего свежего снега и попробовал вызвать рвоту, но ничего не вышло. Он еще никогда не чувствовал себя так отвратительно, и прошло много времени, пока ему полегчало.

В декабре Эннис женился на Альме Бирс, и к середине января она забеременела. Поначалу он нанимался на всякие разовые работы на ранчо, а потом устроился пастухом к старому Элвуду на ферму Хай-Топ, севернее Лост-Кэбин в округе Уошаки. Он все еще работал там, когда в сентябре появилась на свет Альма-младшая, как он назвал свою дочь, и их спальня наполнилась запахами застарелой крови, молока и обгаженных пеленок, и детским криком, и причмокиванием, и сонными вздохами Альмы: любого, кто работал на земле, все убеждало в плодородии и непрерывности жизни.

Когда Хай-Топ загнулась, они переехали в Ривертон, в маленькую квартирку над прачечной. Эннис пошел в дорожную бригаду, работал стиснув зубы, а по выходным вкалывал на ранчо Рафтер-Б за то, что держал там своих лошадей. Родилась вторая девочка, и Альме захотелось остаться в городе поближе к больнице, потому что у ребенка были астматические хрипы.

— Эннис, пожалуйста, хватит с нас этих проклятых безлюдных ранчо, — сказала она, сидя у мужа на коленях, обвив его своими тонкими веснушчатыми руками. — Найдем жилье здесь, в городе?

— Посмотрим, — ответил Эннис, скользнул рукой под рукав ее блузки и пощекотал шелковые волоски подмышкой, потом осторожно уложил ее, пальцы поднялись вдоль ребер к студенистым грудям, прошлись по круглому животику и коленям и поднялись во влажную расщелину, до самого конца — к северному полюсу или к экватору, смотря куда вы плывете, — пока она не задрожала и не выгнулась навстречу его руке, тогда он перевернул ее и быстро сделал то, что она ненавидела. Они остались в этой квартирке, которая нравилась ему за то, что оттуда можно было съехать в любой момент. Наступило четвертое лето после Горбатой горы, и в июне Эннис получил письмо до востребования от Джека Твиста, первый признак жизни за все это время.

«Дружище, давно мне надо было написать тебе письмецо. Надеюсь оно дойдет. Слышал ты в Ривертоне. Буду проездом 24-го, думаю остановиться и угостить тебя пивом. Черкни мне пару слов если можешь, дай знать что ты там».

Обратным адресом был Чилдресс, Техас.

Эннис ответил: «Давай», написал свой адрес в Ривертоне. С утра было ясно и жарко, но к полудню с запада наползли облака, гоня перед собой душный воздух. Эннис не знал, когда именно Джек доберется, поэтому взял отгул и слонялся взад-вперед в своей лучшей рубашке, белой с широкими черными полосками, посматривая на улицу, бледную от пыли. Альма предложила было позвать няньку для детей и сходить с другом поужинать в «Нож и вилку», потому что дома готовить слишком жарко, но Эннис сказал, что, скорее всего, они с Джеком просто пойдут и напьются. Джек не любитель ресторанов, сказал он, вспоминая грязные ложки в шатающихся на бревне банках с холодной фасолью.

Ближе к вечеру, когда уже ворчал гром, подкатил все тот же старенький зеленый пикап, и он увидел, как из машины выходит Джек — на затылке потертая резистоловая шляпа. Энниса обдало горячей волной, и он выскочил на лестницу, захлопывая за собой дверь. Джек взлетел, перепрыгивая через ступеньку. Они схватили друг друга за плечи, сжали в объятьях, не давая друг другу вздохнуть, приговаривая «сукин ты сын, сукин ты сын», потом, так же легко, как нужный ключ поворачивается в замке, их губы соединились. Большие зубы Джека царапают до крови, его шляпа падает на пол, скрежет щетины, слюна ручьем, и приоткрывается дверь, и Альма несколько мгновений смотрит на напряженные плечи Энниса и снова закрывает дверь, а они все обнимались, прижимаясь друг к другу грудью, и пахом, и бедрами, оттаптывая друг другу ноги, пока не отстранились, чтобы глотнуть воздуха, и Эннис, не слишком щедрый на нежные слова, сказал то, что говорил только своим лошадям и дочерям: «маленький мой».