Лев Ленчик - Свадьба

Сказал как бы вскользь, во время паузы между двумя ложками супа, низко склонившись над тарелкой, не поднимая головы.

Сказал между делом, легко и безобидно, но попал в точку. Так мне и надо. Хотел в нем союзника найти, что-то неблаговидное пробурчал насчет свадьбы. И на тебе, получай. Как пощечину влепил.

Я посмотрел на Нинулю, она — на меня, и оба проглотили языки.

Мы поженились с ней на втором курсе, сразу после того, как беременность ее стала лицезримой. Возможность аборта я отмел напрочь, но не потому, что жаждал чада, а потому что наслышался всяких страхов на этот счет. Говорили, что аборт первой беременности чреват в дальнейшем полной потерей способности к зачатию.

Правда ли это — я и по сей день не знаю. Но при моей боевой голубизне тех лет, мысль о том, что я могу стать виновником чужого несчастья, не могла попросту возникнуть. Сокурсники сделали нам маленькую свадьбу в красном уголке общежития, а всю дорогу от загса до общежития мы прошли нестройной студенческой колонной, горланя песни под аккомпанемент звенящей посуды, которую нам в тот день надарили. Все было отлично, мы были готовы к встрече с нашим будущим Алексашкой-картофляшкой (кстати, чуть ли не с пеленок он дико любил картошку), и вообще были полны воодушевления и семейного счастья, несмотря на то, что еще с хороший годик после этого пребывали порознь, в разных зданиях: она — в женском общежитии, я — в мужском. Но это естественно. Не жизнь порознь естественна, а жизнь — среди особей своего пола.

Не естественным в глазах (в умах и душах) наших родителей и подавляющего большинства земного шара было вот что. Ей угораздило выпасть на свет из русской мамы, мне — из еврейской, и потому: какой может быть между нами брак? (Снова, это идиотское браконьерство — брак. Супружество, разумеется). Какое может быть между нами законное супружество?!

— Мама, — говорю, — ну чего ты плачешь?

Я приехал на зимние каникулы. На одиннадцать дней. Одиннадцать дней она сидела у стола, упершись лицом в ладони, и плакала. Все дни напролет, с раннего утра до позднего вечера, сидела и плакала, словно хоронила меня. Я старался не глядеть на нее, уходил в другую комнату, пытался зарываться в книгу, в письмо, но ничего не помогало. Это была пытка наблюдать за ней, слышать эти надрывные всхлипы, стоны, сморканья, прорывающиеся то и дело в истерические вопли последней тоски и последнего отчаяния. При этом лоб ее был непременно повязан мокрым полотенцем, а залитое слезами лицо склонялось над столом, как над гробом.

— Мама! — кричу я. — Ма! Успокойся ты, наконец! Какая разница: русская — еврейка? Разница какая?!..

— Какая разница? — бросает мне сейчас мой Мишка. — Какая тебе разница, кто у Саши жена?

— Какая разница? — отвечает мне убитая горем мама, сморкаясь и поднимая на меня наполненные рыданиями глаза. — Идиот. Я тебе скажу, какая разница. Я так мечтала иметь дочку, думала ты женишься — и будет у меня дочь, которая будет меня понимать и любить. А ты что сделал? Ты приводишь мне эту шиксу и хочешь, чтоб она была мне дочкой?..

Честно говоря, я не помню, чтобы я думал тогда о том, будет ей Нинуля дочкой или нет. Но аргумент ее, как казалось ей, был неотразимым. Смертельно неотразимым!

То-то же в лице Цилечки — чистокровной еврейки Цилечки, благоверной супружницы Семы — она обрела, наконец, настоящую дочку. Грызутся едва ли не с первого дня, но… Но ответ у нее был, она знала, что мне ответить и как. Что ответить Мишке — я не знал. Он был прав: история повторялась.

— Мне, конечно, все равно, какая у Саши жена, — отвечаю я Мишке, — и я вовсе не собираюсь ничего навязывать ни тебе, ни ему. Но она религиозная.

— О, религиозная? — говорит он, высоко поднимая брови от смущенности (чувствуется, ему не по душе вести этот спор) и удивления (если собеседник так легко плошает, почему бы и не поспорить). — Религиозная? — повторяет он. — Но христианка. Если б она была иудейкой, ты бы не возражал.

— Мишуня, — говорю я в сердцах, не замечая дешевизны этого риторического всплеска, — ну ты видишь, как низко ты меня ставишь. Разве это похоже на меня?

Растерялся. Такого фарисейского хода не ожидал и, разозлившись на меня, в том числе и за то, что поставил его в такое дурацкое положение оскорбителя отца, к чему он отнюдь не стремился, пришел в волнение и начал говорить уже с неконтролируемой дрожью в голосе и трудно скрываемым раздражением.

— На тебя это не похоже. Но это все равно так.

— Ну хорошо, пусть будет так, хотя это не так, конечно. Но пусть будет по-твоему. Но знаешь ли ты, что евреи и неевреи не в одинаковом положении в этом мире?

— Да, я знаю, но это делу не мешает.

Он встал, вытирая полотенцем руки и губы.

— Подожди, сядь.

— Если бы этого не было, ты бы все равно что-нибудь придумал.

— Сядь, давай поговорим спокойно.

— Тебе вечно все не нравится. Что я сделаю, что Саша сделает — все мы делаем неправильно. Тебе нельзя угодить.

— Ну чего ты так накалился? Присядь, успокойся.

С этими словами я попытался взять его за плечо и посадить, но раздражение его к этому времени уже достигло предела. Он резко вывернулся, швырнул на кухонный прилавок полотенце и, повторив «тебе нельзя угодить», сбежал по лестнице.

— Стой! Стой, остановись! Вернись! — кричал я ему вдогонку. — Немедленно вернись!

Ни возвращения, ни просто ответа не последовало. Я задыхался от обиды и униженности. Я хотел, я требовал только одного: чтобы он вернулся, чтобы снова сел рядом, чтобы мы снова посидели так, молча, или сказали бы друг другу, какие мы все дураки, ведь никаких причин для ссоры не было, все вспыхнуло из-за какого-то пустяка, непонимания. Мне казалось, пусть я даже и не прав, но если я так настаиваю, если это мне так надо, почему бы не снизойти до понимания отца, не сломать свой гонор, не вернуться.

Нинуля в это время чем-то себя занимала, не вмешивалась. Только, когда он сбежал уже вниз, потерянно уставилась на меня и поджав кулачками нижнюю губу, чтобы не расплакаться, все же поплыла, тихонько всхлипывая на каждом перехвате дыхания. Я мог понять ее состояние и ее слезы, я сам испытывал эти дьявольские перехваты дыхания, подкатывающие к глотке, как камни, но почему-то не они, а именно ее слезы и ее потерянность явились той последней каплей, которой мне, как оказалось, недоставало для полного взрыва.

— Все! — кричал я. — У меня нет никого и никого мне не надо! Делайте свою свадьбу! Делайте что угодно, но без меня! Без меня! Понятно?

Как молотком по клавишам, ударил я еще раз по этому рвущемуся изнутри «без меня» и, когда выскочил во двор, подумал, что можно было обойтись и без «понятно». Вопрос был обращен неизвестно к кому и завис над домом, как бесплодная туча, которая, вроде бы, и может пролиться, но которую любой легкий ветерок может убрать к такой-то матушке. Когда наблюдаешь такого рода риторику в гневе других, неприятно морщишься и думаешь о нелепости, попахивающей шантажом.