Лев Ленчик - Свадьба

На себе, ясное дело, ничего подобного не замечаешь.

Я замечал в себе все.

Я смотрел на себя (в себя) открыто — двойным, тройным, семерным взглядом — и не находил ни хитринки, ни подлянки. Ничего такого, что не отвечало бы тому культурному коду, тому набору понятий и представлений, который мы всасываем в себя с молоком матери и в котором потом всю жизнь столь простодушно варимся, вертимся, резвимся, околеваем. Единственно, что, может быть, отличает меня от других, — это то, что я всегда каким-то вторым или шестнадцатым зрением вижу поведение всего кода в целом. Я вижу китов, на которых он держится, и ложь, которой он пронизан. Моя вина состоит лишь в том, что мне недостает сил порвать с ним, разбить цепи этого опустошающего душу ощущения глобального рабства, которое я все время в себе ношу.

Рабства или игры? Игры или рабства?

Игра — ложь, но в ней таится природа юмора, а значит — залог здоровья, радости и оптимизма.

Сознание игры, игровое сознание рабства придает последнему значение добровольности, значение усмешки, подчас кислой, подчас освобождающей, причем в самых разных диапазонах времени: на миг, на час, на жизнь, — кто насколько горазд, кто насколько способен к забвению, к самообману, к иллюзии и трансформации стены и холода в тепло и шутку.

Словечко «добровольность» состоит из «добра» и «вольности».

«Добро» здесь — издержка языка. На самом деле в нем кроется значение «само» — самовольность. А «вольность» — воля к жизни, иллюзия раскрепощения инстинктов живота и страха. На подобного рода софизмах, уходящих в дурную бесконечность, держится все наше духовное бытие под железной палицей тирана, причем не важно, в какой он шкуре: коммунистической, нацистской или богопомазанной. Он может быть просто начальником по службе. Другой масштаб — но суть та же.

Игровое отношение к рабству — добровольность на тонких ножках, растущих из страха. Не ты выбрал игру — она тебя выбрала. Цыпленок тоже хочет жить. Но не принижать же себя до положения цыпленка. Конечно, нет. Зацепимся за добровольность, встряхнемся на игре и юморе.

Нужны ли примеры?

Немецкие, не сбежавшие, интеллектуалы приняли так Гитлера и гитлеризм. Российские — это уже на наших глазах! — приняли так пролетарскую культуру. Американские политики и весь образованный средний класс, дрожа за место под солнцем, — тоже на наших глазах — пригвождены к догматам веры и публичного соблюдения обряда.

Этот феномен нашего политического или шире — нравственного — бдения, целиком укладывающийся в понятие лингвоакробатики, в большей или меньшей мере, осознается нами и выступает под видом мудрости, являющейся, по сути, фиговым листочком низости души и незавидной доли. Мы все горды, но обретение гордости в этих обстоятельствах удается лишь с помощью титанической работы всего космоса, всей тьмы нашей изощренной и изворотливой психики, захватывающей не только имманентную реальность духа, но выходящей к виртуозным упражнениям по препарации всего конгломерата культуры, в особенности, философии и морали. В этом драматическом процессе мы не только укрепляем мышечную ткань Гордости — мы поневоле набираемся Мудрости, которая поднимает нас над убожеством мятежа, предохраняет от мрачной серьезности и обогащает наш вкус всеми многообразием красок и запахов испытанных при этом ощущений.

Ах, ах, до чего красиво!

На всех этажах — ложь, но все шито-крыто.

Любое сопротивление, малейшая попытка бунта есть ни что иное, как голый примитив, одноклеточное узколобие, дремучая глухота к бескорыстным (еще одна иллюзия!) свойствам игры и остроумия — этим верховным чарам бытия, обещающим равновесие ума и поступка.

Тупик. Стена.

Откуда они? Как случились? Ведь в каждом из нас, на самом дне — глубоком ли, мелком ли — ничего нет, кроме детского, наивного, несмышленого импульса к теплу и выживанию. Как в цветке или черепахе. Неужели же ложь — неизбежная плата за наш выход на пару порядков выше?

Красиво сказано: в начале было слово.

В начале был страх.

Смерть первого человека в первом человеческом стаде вызвала, очевидно, смятение и переполох, каких не знали все последующие поколения, свидетели самых страшных катастроф.

А первое землетрясение, затягивающее целые массивы жизни под внезапно разверзшуюся землю? А первый огонь? Первый ураган? Гром? Молния? Чума? Холера?

Страх родил слово, поставил вопросы, погнал за ответами.

Поиск ответов — цивилизация.

В чем секрет смены дня и ночи? Зимы и лета? Отливов и приливов? Меняющихся ликов неба, дерева, цветка? Каково соотношение семени и плода?

Чуден первобытный ум. Ярок, открыт, прямодушен. В пределах накопленного знания всего один ответ был. И этим ответом был — Бог. Все, что не есть дело рук человека — есть дело рук кого-то другого.

Кем-то другим стал Бог. Отныне мир был поделен на два мира: мир человека и мир не-человека.

Бог — не человек, хотя, естественно, ему были приписаны черты человека, что отвечало свойствам наглядности в процессе образного моделирования непонятного и неизвестного.

Так же по-бытийному смотрится и то хитроумное обстоятельство, что Бога поселили на Небе — в месте, совершенно недосягаемом для человека. Бог стал продолжением человека, его умений и возможностей. Бог стал началом всех начал, в том числе и самого человека.

Бог создал Адама и дал ему Еву. Ева родила Евочку и Адамчика. Те подросли и родили Евчат и Адамчат. И так пошло-поехало.

Вопрос — кто же родил Бога? — еще не возникал. А когда возник — стало опасным ставить его публично и публично обсуждать. К тому времени, когда человеческий котелок созрел для постановки этого вопроса, когда стал догадываться, что перед всяким, даже самым наипервейшим началом должно быть еще что-то, эту догадку назвали ересью, а котелок, в котором она зародилась, всенародно сожгли в назидание другим подобным котелкам и другим подобным догадкам. К тому времени идея Бога, идея Всемогущего Создателя и Чудотворца обросла широкой сетью институтов, изучателей, проповедников, хранителей и гонителей. Она пришлась по вкусу сначала властителям земли, потом хранителям нравов, потом просто честным гражданам, стремящимся обуздать граждан нечестных. Другими словами, идея Бога из чисто познавательной стала политической и нравственной, стала универсальным инструментом искоренения зверя в человеке . Бог стал универсальным символом добра, трактуемого отнюдь не универсально, а в связи со вкусами и к выгоде того лица, кому принадлежала власть и ответственность.

Разумеется, перед народом.

При такой ситуации, по логике, кто-то должен был стать символом универсального зла. И им стал Дьявол.