Альбер Коэн - Любовь властелина

Ее плечо затекло под рукой любовника, но она боялась пошевелиться, чтобы не разбудить его, и любовалась им, так доверчиво уснувшим, лежащим щекой на ее груди, и гордилась, что ей удалось его усыпить. Плечо болело, но она оставалась неподвижной, поскольку рада была принять боль за него, и тихонько гладила его по волосам. А если б я был совершенно лысым, ласкала бы она так же мой голый череп? — подумал он. Она глядела, как он мерно дышит, такой взъерошенный, и охраняла его сон. Он мой ребенок, подумала она, и сердце ее сжалось от нежности. Несчастная вымогательница, подумал он.

Внезапно устыдившись, он открыл глаза, сделал вид, что внезапно проснулся, прижался к ней. Она не осмелилась сказать ему про затекшее плечо, но слегка приподняла его, в надежде, что он снимет руку.

Тогда он взял ее руку и нежно поцеловал, и она глубоко вздохнула, растроганная до глубины души тем, что этот человек, который только что обладал ею, тем не менее относится к ней с почтением. Любимый, хотите фруктов? — спросила она, смакуя обращение на «вы», ведь она лежала рядом с ним, нагая. Вот и отлично подумал он, для того, чтобы поклевать фруктов, нужно будет вылезти из постели. Он поблагодарил, сказал, что хочет. Сейчас принесу, с воодушевлением откликнулась она. Он смущенно подергал себя за кончик носа — к чему такая поспешность. Только не смотрите на меня, пожалуйста, я в неприличном виде.

Он уже привык к ее внезапным вспышкам стыдливости, поэтому послушно закрыл глаза, но тут же открыл и стал подглядывать. Каждый раз, как он видел ее со спины, когда она расхаживала голая, его охватывала жалость. Лежа — она была прекрасна, но становилась в движении немного смешной, трогательной и беспомощной, уязвимой, с ней вместе двигались два нежных полушария пониже спины, признаки ее слабости, слишком большие и круглые, как и все эти женские округлости, до абсурдного большие, такие неудобные для борьбы. Завороженно и виновато он смотрел, как она наклоняется, чтобы подобрать халат, и ощущал жалость, безмерную жалость любви, как бывает, когда видишь увечье, жалость к этой коже, слишком нежной, к этой талии, слишком тонкой, к бедным безобидным округлостям.

Он опустил глаза, стыдясь, что счел смешным это нежное доверчивое создание, спешащее услужить ему. Я люблю тебя, повторил он про себя и восхитился чудесными сферами, священными сферами женственности, потрясающими свидетельствами их превосходства, вместилищами нежности, божественными дарами доброты. Да, я люблю тебя, смешная моя, сказал он ей про себя, и встряхнул ногами, и засучил ими по простыне, чтобы полней ощутить упоительное одиночество.

Вернувшись из ванной в достойном и приличествующем племяннице мадемуазель д'Обль виде, она встала на колени возле кровати и протянула ему кисть винограда, которую помыла для него. Держа наготове салфетку, она смотрела, как он насыщается прекрасными фруктами — безмолвный, но внимательный страж, и наслаждалась радостью своего большого ребенка, любовалась каждым его жестом, а его это ужасно смущало, и он хотел в свою очередь попросить ее закрыть глаза. Когда он закончил, она вытерла ему руки салфеткой.

Вновь одевшись и причесавшись, став более обычного Ариадной Кассандрой Коризандой, урожденной д'Обль, она позвонила, чтобы принесли чай, это была уже четвертая чашка. Он наблюдал, как она пьет, и не мог удержаться от мысли, что через час или через два она с той же достойной светской улыбкой попросит его оставить ее на несколько минут. Он уступит этому желанию, и несколько секунд спустя из ванной раздастся звук спускаемой воды. Короче говоря, увлекательная жизнь. Сидя в своей комнате, он ради нее заткнет уши, но напрасно, поскольку сантехника в отеле «Роял» шумит подобно могучему водопаду. Потом его вновь призовут посредством какого-нибудь диска Моцарта или этого зануды Баха, и надо будет заниматься любовью. Короче, увлекательная жизнь.

Что теперь делать? — спрашивал он себя, стоя у окна и слушая завывания ветра за стеклом. Что сделать, чтобы дать счастье этой несчастной, которая, залив в себя пол-литра чая, терпеливо ждет, не желая нарушать его уединение. Заказать еще чаю? Нет, вряд ли. Способность этой англоманки поглощать жидкость все же не безгранична. Ладно, можно поговорить. Но о чем? Сказать, что он любит ее — в этом для нее нет ничего нового. К тому же, он это уже сказал ей сегодня три раза: один раз до коитуса, один раз во время и один раз после. Она в курсе. И вообще, разговоры о любви уже не так волнуют, как тогда, в Женеве. В те времена, стоило ему сказать ей, что любит, и она радовалась, оживлялась, каждый раз был для нее сюрпризом. А теперь, когда он говорит ей о своей злосчастной любви, она воспринимает эту устаревшую информацию с натянутой улыбкой, неподвижной улыбкой воскового манекена, а подсознательно томится скукой. Став обыденным ритуалом, фигурой вежливости, нежные слова скользят по скользкой крыше привычки. Убить себя, чтобы покончить с этим? И что, оставить ее одну?

Давай, вперед, иди, говори с ней, не стой у этого окна. Но о чем говорить, о чем? Они уже все сказали, они все знают друг о друге. О, открытия их первых дней. А все потому, что они больше не любят друг друга, сказали бы идиоты. Он испепелил их взглядом. Неправда, они любят, но они все время были вместе, одни с этой своей любовью.

Одни, да, совершенно одни со своей любовью вот уже три месяца, и никто, кроме любви, не составлял им компанию, они ничего не делали, кроме того, что старались понравиться друг другу, их связывала только их любовь, они могли говорить только о любви, они могли заниматься только любовью.

Он глянул в щелку. Она сидела, терпеливая, нежная кредиторша, и ждала — ждала свое счастье. Иди, плати, будь идеальным любовником, для которого она все бросила, восполни ей ущерб, причиненный отказом от достойной жизни и чувством вины за горе мужа. Иди, должник, подари ей интерес к жизни, новые радости. Иди, сочиняй, ты будешь автор, ты же и актер.

Да, я готов сейчас же говорить с ней! Но о чем говорить? Он ничем не занимается. О ком говорить? Он никого не видит. Рассказать ей о своей отставке? Признаться, что его лишили французского гражданства? Признаться в том, что он теперь никто, только любовник? Нет, не стоит. Его общественное положение было одной из составляющих в любви этой женщины, да и сейчас так. И потом, не стоит отнимать у несчастной ту гордость, которую она за него испытывает. Значит, нужно продолжать лгать. Но рано или поздно она все равно узнает правду. Ну и ладно, там посмотрим, можно покончить с собой.

Вновь взять ее? Что-то не хочется. Он же не может делать это непрерывно. И, кстати, она еще себе в этом не признается, однако, уже не получает такого удовольствия от их соитий. Но они сейчас заботят ее более обычного. Быть желанной означает быть любимой. Абсурдно, да, но уж таковы они все. Если день-два проходят без хотя бы одного подобного теста, без всех этих контрольных экзерсисов и чертовых экзаменов, она начинает беспокоиться. Конечно же, она была слишком скромна и хорошо воспитана, чтобы заговорить об этом вслух или даже хотя бы намекнуть. Но он чувствовал, что у нее портится настроение. Короче, он принял обязательство жить страстью, со всеми ее неоспоримыми доказательствами, под угрозой женского страдания. Любит ли он так же сильно и всякое такое. Нежная, покорная прислужница — однако очень требовательная. Бедняжка ничего не говорит, лишь униженно ждет, не желая нарушать его уединение. Занять ее. Но чем? Не может же он желать ее без передышки. Что же сделать, чтобы занять бесконечные часы до ужина? Если молчание продолжится, она способна предложить ему прогулку. Какая-то мания — вечно она хочет гулять с ним, в любую погоду, даже при таком жутком ветре. Как это может быть приятным: молча переставлять одну ногу, затем вторую, и снова, и все в тишине, поскольку он не находил тем для разговоров во время этих кошмарных и неспешных упражнений для ног, сопровождаемых порывами пронизывающего ветра. Самое простое — попросить ее почитать.