Альбер Коэн - Любовь властелина

Да, они больше ни с кем не общаются и лишены возможности обсуждать друзей, приятного занятия принятых обществом, они не могут обсуждать никакую деятельность, поскольку он был с позором изгнан, как сказала рыжая Форбс, но необходимо при этом хоть как-то поддерживать разговор, поскольку они были влюбленными млекопитающими, наделенными членораздельной речью. Вот они и обсуждали незнакомых людей в ресторане, пытаясь угадать их профессию, характер, взаимоотношения. Унылое занятие одиночек, ставших поневоле шпионами и психологами.

Покончив с комментариями по поводу этих незнакомцев, таких неприятных и презренных, таких необходимых, приходилось придумывать еще что-то. Тогда они обсуждали новое платье или персонажей романа, который она читала ему на ночь. Догадывалась ли она о их трагедии? Нет, она была честно и стойко убеждена в непогрешимости их любви.

Но сегодня нет сил пичкать ее суррогатами. Значит, никакого Канна, он изобразит приступ мигрени и до ужина будет валяться у себя. Нет, невозможно вот так бросить ее, чтобы она томилась от скуки в своей комнате, в своей камере. Но что сказать ей тогда, если она придет, благородная, любящая, благоуханная, преисполненная благими намерениями? Нечего ей сказать. Ах, был бы он почтальоном, тогда он смог бы рассказать ей, как ездит по городу на велосипеде. Ах, был бы он жандармом, тогда он смог бы рассказать ей про избиение. Все это — живое, прочное, вещественное. И он бы видел, как она расцветает, поскольку их пригласил на ужин младший сержант и заместитель начальника почты. Ох, если бы нежность могла удовлетворить женщину! Но нет, он был обречен на страсть. Сделать ей детей, чтобы у нее появилась какая-то цель в жизни помимо его? Нет, дети подразумевают женитьбу, а женитьба — вступление в общественную жизнь. А он изгой, пария. И вообще, они не могут пожениться, потому что она замужем. И вообще, она все бросила ради чудесной жизни, а не ради деторождения. Ему остается только служить героем ее романа.

— Войдите.

Это был красный, как рак, Паоло, в странном белом пиджачке и с черным гастуком; споткнувшись, он спросил, можно ли убирать со стола. Спасибо, месье. Нет, месье, он больше не лифтер. На его место взяли господина негра. Да, его повысили, слава богу. Какие у него планы на жизнь? Да хорошо бы накопить немного денег и вернуться в Сан — Бернардо дела Акве, это его деревня, купить немного земли и потом жениться, если будет на то Божья воля. Он еще поблагодарил и собрался уходить. Но Солаль снял со своего пальца кольцо с большим брильянтом, сверкающим белым и голубым, протянул его ошалевшему парнишке, обнял его на прощание и вытолкнул в коридор.

— Быть Паоло.

Ну вот, он завидует маленькому дурачку, которого не выгнали, который сумел продвинуться по службе, у которого было гражданство, который вскоре женится. Паоло будет счастлив в Сан-Бернардо, его будут уважать его сограждане, может быть, он станет мэром Сан — Бернардо. Он в самом деле похитрее Солаля, он со всеми ладит, поднимается по служебной лестнице, верит в Бога.

— Войдите.

Увидев ее в брючках для верховой езды и высоких сапогах, он был охвачен жалостью. Она, должно быть, всю себя осмотрела, проследила, чтобы брючки хорошо сидели, обтягивали ее там, где надо. Ладно, хорошо, поедем кататься на лошадях. Потомок Аарона, брата Моисея, он будет изображать дурацкого англичанина верхом на животном, пускающем ветры похлеще, чем Проглот, будет подскакивать вверх-вниз, пока эта несчастная станет расписывать перед ним прелесть цветочков — этих несъедобных овощей, которые кажутся ей необыкновенно интересными, или же показывать ему совершенно никому не нужный цвет неба. «Проклят тот, кто остановится полюбоваться красивым деревом», — говорится в Талмуде, и он готов в это верить. А потом опять чай, казино, опять ломать голову, что бы ей подарить, а дальше ужин в ресторане и комментарии вполголоса по поводу посетителей, после чего он будет искать слова, чтоб сказать ей, как она прекрасна и элегантна, как он ее любит, но обязательно новые слова, потому что те, что были в Женеве, уже себя исчерпали. А в это время в Германии евреи боятся за свою жизнь.

— Мы не поедем в Канны, — сказал он. — Мне очень жаль.

— Это не страшно, — улыбнулась она. — Пойдем ко мне, будет так приятно спокойно посидеть дома. Сядем поудобнее. — (И станем болтать, подумал он.) — А потом выпьем чаю. — (Блестящая перспектива, подумал он. Несчастная пытается как-то разрядить обстановку с помощью этого жалкого чая, сделать из этого пустого занятия, маскирующего полную беспомощность, некую цель, к которой следует стремиться ближайшие два часа. Что сталось с Изольдой?)

В своей комнате, заботливо украшенной, она уселась поудобнее, и он уселся поудобнее, со смертной тоской в душе. Потом она ему улыбнулась. Ну, и он ей улыбнулся. Закончив улыбаться, она встала и сказала, что у нее для него сюрприз. Сегодня утром она рано поднялась и поехала в Сан-Рафаэль пополнить запас дисков. Она нашла просто отличные, в том числе «Страсти по Иоанну» Баха. Она говорила об этом с энтузиазмом. Ах, эти первые ноты, тоника соль, повторенная три раза, которая придает хоралу характер истинного страдания и мучительной задумчивости, и это фа-диез, на котором задерживается голос, как будто задающий томительный вопрос, и тому подобное, и ему стало жалко бедняжку, пытавшуюся придать смысл их существованию в стоячей воде.

— Хотите послушать этот хорал?

— Да, конечно, дорогая.

Когда диск закончил свою жуткую круговерть, он отважно потребовал «Voi che sapete». Она поблагодарила его улыбкой, обрадовавшись, что он сам попросил принадлежащую им двоим мелодию, своего рода знак их любви. Пока в который раз неистовствовала венская певица, он думал о том, что мог бы сейчас быть министром или хотя бы послом, вместо того чтобы слушать этот диск, терзаясь вопросом, какое бы еще занятие придумать, дабы вдохнуть жизнь в эту бедняжечку, которая могла быть счастлива в качестве жены посла и пользовалась бы всеобщим дурацким уважением. Конечно же, жалкая должность — посол, и вовсе незначительная, просто один из многочисленных ненужных чиновников, но, чтобы так думать, надо им быть. Посол — важная фигура для того, кто не посол. Когда ария закончилась, он сказал, что обожает эту музыку, такую нежную, буквально пропитанную счастьем. Он не особенно-то понимал, что говорит, но это было и неважно. В разговоре с ней важней всего была интонация.

— Поставь еще раз «Voi che sapete», — сказал он для пущего эффекта и едва сдержал горький нервный смешок, когда она устремилась выполнять его волю.

Она завела граммофон, легла на кровать и посмотрела на него. Он подчинился. От тоски и усталости заметней стали его носатость и круги под глазами; он устроился рядом, с новой силой ощущая убогость их жизни, а в это время мелодия Моцарта, их национальный гимн, наполнял Ариадну светлыми чувствами и уверенностью в любви к своему ненаглядному. Певица вдруг утробным баритоном сообщила, что это любовь, потом начала рычать, будто ее тошнило, Ариадна извинилась, что плохо завела пружину. Он, радуясь предоставившейся возможности, не пустил ее, сам выскочил из кровати, крутанул ручку с такой яростью, что пружинка сломалась. Он извинился, сказал, что нечаянно. Ну вот и спасение, зверь издох.