Сергей Обломов - Медный кувшин старика Хоттабыча

— Почему в Северной Корее?

— Ну, во-первых — сюжет. Я хочу следующую книжку написать про Стены. Собираюсь в Корею съездить. Во-вторых — спонсор нужен.

— Я подумаю.

— Подумай. И знаешь, Дайва, я хочу извиниться за все, что я тебе тогда наговорил. Ну, помнишь, в самом начале, еще до книжки. Что эта твоя идея совместить все с книжкой и джинном из кувшина — дурацкая. Что нехорошо так над людьми издеваться и все такое. Ну кто мог предполагать, что так все получится?!

— Я могла — Дайва секунду помолчала и потом добавила: — Но ты правда все сделал даже лучше и гораздо интереснее, чем мы задумывали, и деньги свои отработал, так что зря ты от них отказываешься, — тут она вдруг лукаво хихикнула, — особенно мне понравился эпизод, где мы с Джинном программу писали. Ну, помнишь, с березой? За березу — отдельное спасибо!

— Обращайтесь. — Если бы Дайва могла видеть писателя в этот момент, она непременно была бы удивлена тем, как густо он умеет краснеть. — Ладно, до связи.

— Береги себя.

— Пока.

— Пока.

— Пока…

Краткое содержание этой главы

По пути в аэропорт Гена посещает писателя, который для вдохновения смотрит по видео детский фильм. Писатель забирает себе жемчужину, ссылаясь на то, что она принадлежит ему, и пытается оправдаться, мороча Гене голову при помощи структурной лингвистики, в которой сам ничего не смыслит. Ссылки и цитаты, которыми изобилует процесс расставания писателя и героя, как бы призваны донести до читателя некую основную мысль повествования, но не доносят, а сопровождающие их телефонные звонки, истории и рассуждения как бы призваны поставить в повествовании точку, но не ставят. В поисках точки писатель обращается к Хоттабычу, вернее — через Хоттабыча. И получает эпилог.

Попрощавшись, таким образом, с этим образом и повесив трубку, он, писатель, взял оставленный каменный шар, сигарету и вышел на балкон.

Держа дымящийся «Голуаз» двумя пальцами левой руки, на ладони другой, правой, медленно поворачивая, он разглядывал шар, от чего внутренние кривые графиков-прожилок зажженного жемчужного шара наполнялись теплом ладони и мягко сияли, меняя формы и цвета, как в калейдоскопе, создавая удивительные картины вербальных иллюстраций всего земного, внеземного, наземного, неземного, небесного и поднебесного, всего внутреннего и внешнего, вечного и конечного, временного и вневременного. Неожиданно шар всплыл с ладони, легкой лодкой-ладьей покачиваясь в розе векторов ветра мира (писатель не сделал ни одной попытки удержать принадлежащий небу шар), поплыл и начал плавно подниматься к облакам и звездам, закрытым светом дня до ночи, пока не растворился в измерениях и временах. Он поднимался — письмом амальгамного Межзеркалья, разлагавшегося в застенках стекла и покрытом трещинами рек и плевками плесени советских поселений. И удалялся — послом раздираемой державы-Федерации, разделяющей верхние и нижние миры. И возносился — одиноким приветом Небесной России от ее корявой физической проекции, искаженно отраженной морщинистой плоскостью исторической земли.

В шуме огромного пыльного города, волнами доходившего до тринадцатого этажа, были едва различимы — через многие удаленные радиоточки — слабые, но настойчивые спутниковые пульсации сигналов точного времени, скромно пробивавшиеся к писателю сквозь питательный коктейль крепких плечистых звуков, чтобы напомнить о том, что время не может быть точным, потому что все время меняется, и о том, что снова в далеком Гринвиче приближается временный временной ноль полудня, и якобы не станет на мгновение ни минут, ни секунд. И он — другой я — вдруг понял, что, наверное, в этом изменчивом, порой до предательства, мире есть вещи, идеи вещей или вещие идеалы, которые всегда, которые бесконечны — в продолжениях своего неизменного существования реинкоронацией в настоящих живущих, ждущих среди низменных увечных идолов вещей свечения вечности. И что я — другой он — просто пытался придумать в жизнь проявления этого постоянного свечения, чтобы сделать их судьбами людей там, где сами эти люди были готовы жить только для того, чтобы в конце концов умереть.

Слезы песчинок солью льются в часы, ключи минут, водопады дней, капли лет Леты. Выплаканное время сливается в общий океан истории, и к его безбрежному побережью мы бережно приносим в ладонях ушедшее сквозь пальцы, ладно просеянное прошлое; и остаемся бродить — до самозабвения. И все же его можно потрогать — зачерпывать и пересыпать, переживая. Но новое время, образующее горы воспоминаний запечатанными в неизменяемые живые картинки сведений, сведенные воедино со звуком и сжатые до «да» и «нет», единицы и ноля, облачается в новую меру невозвратности. Время мира мерцает мерно звуком, чтобы меру времени было невозможно осязать, как и его само. Издревле раз в день стреляет по прежнему пушка, раз в час по прежнему звонит колокол, но лишь близость второго прихода тысячелетия Христа ограничила постоянство тишины до пикающих секунд, как перед Большим Взрывом — Конца и Начала.

Точно капли звуков, волнами точащие камень пространства, точки сигналов точного времени, неумолимо отмеряющие настоящее для нас, меня и меня другого, уже больше не являются многоточием многих точек этой истории. Каждая новая точка, которая сейчас откладывается в совокупную общую память наших голов и сердец, — это неизбежное приближение к последней шестой длинной точке: тире перед последней датой. Точке, увы, не меняющей кривой линии времени, точке, которую никак нельзя реализовать изобразительно, только вербализовать образно, но которая, как они утверждают, в точности соответствует пятнадцати таким разным часам Московского времени. Как будто необязательное время может быть Московским. Как будто оно вообще должно быть пространством Земли. Как будто вообще оно должно быть. Точка.

Точка.

Точка.

Точка.

Точка.

Длинная Точка.

Коротко об авторе

Сергей Обломов родился в 1999 году, окончив к этому времени среднюю школу и Историко-архивный институт в составе РГГУ. Начав свою трудовую биографию в качестве библиотекаря, практически освоил несколько несмежных профессий, не став профессионалом. Прописан в Москве. Постоянно живет, где попал. В русской классической литературе рубежа тысячелетий занимает невидное место. В ваших руках первый (не исключено, что не последний) текст нового русского писателя, изданный в России в твердом переплете на новом русском языке. Подержитеего.Подольше.Пустьонстанетвашим.