Мо Янь - Страна вина

Старик сунул пистолет Дин Гоуэра за пояс и хмыкнул.

— Почтенный Цю — старый революционер, — подал голос старик-продавец. — Он у нас в Цзюго приглядывает за мемориалом павших борцов.

— Неудивительно!

— А ты чем занимаешься? — спросил старый революционер.

— Я — следователь провинциальной прокуратуры.

— Документы предъяви.

— Украли их у меня.

— По мне, так ты беглый преступник!

— Похож, но это не так.

— А чем докажешь?

— Можешь позвонить секретарю вашего горкома, мэру, начальнику полиции, прокурору города и спросить, знают ли они следователя по особым поручениям по имени Дин Гоуэр.

— Следователя по особым поручениям? — хихикнул старый революционер. — Такого работничка, как ты, держат следователем по особым поручениям?

— Я пал от руки женщины, — произнес Дин Гоуэр.

Вообще-то он хотел сыронизировать над собой и никак не ожидал, что эти слова отзовутся резкой сердечной болью. Сам того не желая, он рухнул на колени перед продавцом клецок и стал окровавленными кулаками колотить по окровавленной голове, пронзительно вопя:

— Я пал от руки женщины, пал от руки переспавшей с карликом женщины…

Подошедший старый революционер ткнул его в затылок холодным дулом и громко скомандовал:

— А ну вставай давай!

Дин Гоуэр стал подниматься, глядя полными слез глазами на его черную продолговатую голову — словно встретил старого друга из родных мест. Так может смотреть на начальника подчиненный, а еще вернее, блудный сын, вернувшийся домой после долгих скитаний, — на отца. Расчувствовавшись, он обхватил ноги старика-революционера:

— Я никчемный человек, уважаемый, я-таки пал от руки этой женщины… — бормотал он всхлипывая.

Тот ухватил Дин Гоуэра за воротник, поставил на ноги и впился в него буравящим взглядом. Он смотрел столько, сколько нужно, чтобы выкурить полтрубки табаку. Потом плюнул, вытащил из-за пояса пистолет и швырнул ему под ноги. Повернулся и ни слова не говоря зашагал вразвалочку прочь. За ним так же безмолвно последовал огромный рыжий пес. На его шкуре жемчужинками посверкивали капли воды.

Продавец клецок положил блестящий желтоватый патрон рядом с пистолетом, торопливо нагрузил свое коромысло, погасил фонарь и, подхватив коромысло на плечо, тихо удалился.

Застывший во мраке Дин Гоуэр провожал глазами его тающий силуэт. Уличные фонари вдалеке поблескивали тусклыми блуждающими огнями. Теперь, в темноте, огромная крона платана над головой шелестела под мириадами дождевых капель гораздо громче. В полной растерянности он встал на ноги, но пистолет с патроном подобрать не забыл. Было холодно и сыро, все кости ныли. Чужой в этом незнакомом городе, он чувствовал себя так, будто пришел его последний час.

В грозном взгляде старика-революционера он прочел досаду от того, что, как говорится, железо не становится сталью, от несбывшихся ожиданий, и захотелось открыть ему душу. Какая сила смогла за такое короткое время превратить мужика, который, что называется, стальную проволоку глотал и пружинами нужду справлял, в поджавшего хвост паршивого пса? Неужели такое по плечу какой-то шоферице ничем не примечательной наружности? Нет, это абсолютно невозможно, да и не годится сваливать всё на женщину. Должно быть, здесь какая-то тайна, и этот суровый старик, что несет с собакой ночной дозор, наверняка знает, в чем причина. «С такой головой мудрости ему, видно, не занимать», — решил следователь и отправился на поиски старика.

Волоча одеревеневшие ноги, Дин Гоуэр двинулся в ту сторону, куда тот скрылся вместе с собакой. Где-то вдали по мосту грохотали ночные поезда, и от этого лязга ночь становилась сумрачнее и таинственнее. Дорога вела то вверх, то вниз, и с одного особенно высокого склона он даже соскользнул на корточках. В свете уличного фонаря виднелась куча битых кирпичей, будто прихваченных инеем. Еще несколько шагов — и вот он уже у больших старых ворот. Фонарь на арке высвечивал стальную решетку и белую, покрытую лаком деревянную вывеску с большими красными иероглифами: «Мемориальное кладбище павших бойцов Цзюго». Он подскочил к воротам и ухватился за прутья решетки, как заключенный. Прутья липли к рукам, обдирая кожу с ладоней. К воротам с лаем метнулся большой рыжий пес, но следователь не отступил. Наконец послышался высокий, хриплый голос старика. Бешено прыгавший пес успокоился и завилял хвостом. Из темноты появился его хозяин. Двустволка через плечо и шинель с медными пуговицами придавали ему бравый вид.

— Ты что это задумал? — сурово спросил он.

— Уважаемый, я действительно следователь, командированный провинциальной прокуратурой, — шмыгая носом, проговорил Дин Гоуэр.

— А зачем прибыл?

— Расследовать очень важное дело.

— Какое такое важное дело?

— Дело некоторых потерявших человеческий облик руководителей Цзюго, которые поедают младенцев!

— Да я их всех перестреляю! — рассвирепел старый революционер.

— Не серчайте, почтенный, позвольте войти, и я всё подробно расскажу.

Старик открыл небольшую калитку сбоку:

— Пролезай!

Дин Гоуэр заколебался, заметив на прутьях калитки клочки рыжей шерсти.

— Ну, заходишь или нет?

Согнувшись в три погибели, Дин Гоуэр проскользнул внутрь.

— Эх, дармоеды, вам ли с моим псом тягаться!

Вслед за стариком Дин Гоуэр вошел в сторожку слева у ворот. Вспомнилась дежурка на шахте Лошань, и перед глазами всплыла всклокоченная, как у собаки, шевелюра тамошнего охранника.

В комнатке горел яркий свет. Белоснежные стены, теплая лежанка. Перегородка шириной с лежанку отделяла ее от плиты, на которой стоял котелок. В плите весело пылал огонь, и в воздухе разносился запах сосновой смолы.

Старый революционер повесил ружье на стенку, бросил на лежанку шинель и, потирая руки, заявил:

— Топить дровами и спать на теплой лежанке — моя привилегия. — Он глянул на Дин Гоуэра. — Я революции несколько десятков лет отдал, шрамов размером с кулак семь или восемь — как думаешь, заслужил я какие-нибудь привилегии?

— Заслужил, очень даже заслужил, — полусонным голосом подтвердил разморившийся в тепле Дин Гоуэр.

— А этот сучий потрох начальник отдела Юй всё требует, чтобы я перестал топить сосной и перешел на софору! Всю жизнь отдал революции, мне японцы полхера из пулемета отстрелили — ни детей теперь, ни внуков, — так неужто с кого убудет, если я сожгу немного сосновых дров? Восемьдесят уже, много ли сосны я пожгу за то время, что мне осталось? А я тебе вот что скажу: да пусть сам небесный правитель сюда явится, и он мне жечь сосну не помешает! — Старик расходился все больше и больше. Он размахивал руками, в уголках губ выступила слюна. — О чем это ты давеча говорил? Младенцев едят? Людей! Ах зверье! Кто такие? Всех завтра пойду перестреляю! А потом сообщу, поставлю перед фактом. Ну будет еще одно взыскание — невелика беда. Я за свои годы не одну сотню положил, на всяком отребье специализировался: предатели, контрреволюционеры, японские захватчики. А теперь вот положу еще несколько зверей-людоедов на старости лет!