Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

— Кристин, «дочь мадам… точнее, мсье Анго» (ибо ее отец, как вы увидите, играет главную роль в книге, отрывок из которой она нам прочтет) — писательница, которая считает, что справляться с любым делом лучше всего самому и что нет лучшего сюжета для творчества, чем собственное «я».

Чего только он не наговорил! Но молодая женщина, едва лишь подойдя к микрофону, резким жестом откинула со лба длинную челку, падавшую на глаза, и разразилась целой серией негодующих протестов:

— Нет, хватит уже «мадам Анго»! Хватит, хватит, хватит этой оперетты и «авторской фантастики»! Плевала я на авторскую фантастику! И на свое «я»! Речь идет не обо мне, дорогой Брейтман, а о вас — о публике! Когда я пишу, это как любовь. Когда я говорю «я» в тексте, предназначенном для всеобщего прочтения, это из любви к вам, разве вы не понимаете? Это дар. Это имеет значение. Никто не любит чужого «я». Это все равно что чужое дерьмо. Каждый еще способен вынести запах собственного дерьма, но чужого — никогда, никогда, никогда! Писать — значит показывать собственное дерьмо, это дар, который требует храбрости.

Смешки, неодобрительные возгласы, иронические «браво!» были ответом на эти резкие заявления. Брейтман, почуяв неладное, попытался взять ситуацию в свои руки. Но Кристин Анго резко оборвала его, открыв книгу в аспидного цвета обложке:

— Я приехала сюда читать, и я буду читать. «Инцест». Да, именно это я прочту: «Инцест».

И она начала, не дожидаясь, пока стихнет шум. Но очень скоро некоторые ее слова, произносимые с необыкновенной энергией, заставили насмешников ошарашенно умолкнуть — в особенности слово «содомия». Это был рассказ, написанный короткими фразами. Героине было шестнадцать лет, и она пришла в кино вместе со своим первым любовником и с отцом:

— «Я ласкала одновременно оба члена, поскольку сидела между ними. Это мое наихудшее воспоминание».

Потом там было еще воспоминание о мандаринах:

— «Он нацеплял мандарины на член, чтобы я их съедала. Это было отвратительно, отвратительно, отвратительно, отвратительно».

Начиная с этого момента, уже почти ничего не было слышно. Группа обнаженных по пояс юных арабов, сидевших на верхних рядах трибуны, которых поддержали более взрослые спортсмены с середины до левого края, начали вопить, обзывая молодую женщину по-арабски или иронически повторяя фальцетом: «Отвратительно, отвратительно!» Другие зрители, напротив, стали кричать на них, чтобы они заткнулись, — особенно Мейнар, который завопил, поднявшись с места:

— Заткнитесь вы, мозгляки недотраханные! Они еще возмущаются! Сами небось трахаете друг друга в задницу, и без всяких мандаринов!

Сидевшие впереди меня гости озадаченно переглядывались — видно было, что им и смешно, и тревожно одновременно. Сверху доносились иронические аплодисменты и летели пустые пивные бутылки. Какие-то люди в синих рубашках — видимо, охранники — подбежали со стороны раздевалок и, разбившись на четверки, поднялись по проходам наверх.

Но тут Кристин Анго одним-единственным жестом, которого трудно было ожидать от любого писателя (особенно если речь шла о его собственной книге), спасла ситуацию. Бледная, со стиснутыми зубами, она посмотрела на публику, затем резко захлопнула книгу и со всего размаха швырнула ее на трибуну — которая, впрочем, была расположена слишком далеко, чтобы книга кого-то задела. Затем, оттолкнув Брейтмана, который попытался ее удержать, она сбежала со ступенек и сквозь темноту направилась к вертолету, стоявшему в круге света. Тогда Соллер поднялся и пошел за ней. Он слегка дотронулся до ее плеча и сказал что-то ей на ухо — возможно, о том, что нет смысла садиться в вертолет, где сейчас все равно нет пилота. Они вместе вернулись к подножию трибуны, между тем как музыканты из Дижона быстро заняли прежние места и заиграли что-то вроде финальной части своей композиции, которая заглушила все голоса и шум от мелких стычек. Затем, по сигналу Брейтмана, все инструменты внезапно умолкли, и ведущий наконец смог произнести заключительные слова. Он оптимистически заявил, что даже конфликты сегодняшнего вечера являются наглядным подтверждением того, что французская литература жива, как никогда, и никого не оставляет равнодушным, а заодно воспользовался этим обстоятельством, чтобы объявить о ближайшем культурном мероприятии в следующем месяце на этом же месте:

— Габриэль Мацнеф, Марк-Эдуар Наб и Виржини Депан в сопровождении группы лицеисток, женщин под вуалями и кетчисток.

— Совсем как в телешоу, — заметил Бальзамировщик, — там уже давным-давно отказались от мысли представлять литературу в чистом виде, «без гарнира».

Литература… Все же странно было слышать, как о ней говорят на стадионе. И не только мы о ней говорили: в верхних рядах также оживленно обсуждали писателей. Мейнар в очередной раз сцепился с юным Пеллереном, но на сей раз агрессия была скорее шутливой, в отличие от недавнего спора, — судя по провокационным замечаниям Мейнара и взрывам хохота молодого человека. Они казались скорее сообщниками, чем противниками.

— Хоть раз, — произнес Мейнар своим ораторским голосом, — это место послужило чему-то кроме дурацких соревнований и выставок полудохлого скота!

— Зато вместо него были полудохлые интеллектуалы, — отвечал Пеллерен. — Что тоже выглядело не слишком аппетитно.

— Вы могли бы, по крайней мере, не поддерживать этих мелких арабских засранцев, которые оскорбляли Анго!

— Мы-то как раз молчали! Мы ее любим, Анго. Кристин пытается удержать литературу от падения в грязь, куда ее тащат всякие бездари, и это ей удается!

— Молчал бы и дальше, умник!

— По-настоящему мы накинулись только на Соллера. Этого-то вы не собираетесь защищать?

— Мне за вас стыдно! Ты бы тоже защищал его, мелкий мудак, если бы имел хоть тысячную долю его писательского таланта!

Молодой человек снова расхохотался во все горло:

— Писательского? Ну, может, он и был писателем в эпоху «Такой, как есть», но уже давно им не является.

— Так не бывает. Он все тот же самый писатель, и его нельзя втиснуть ни в какие рамки.

— Флюгер!

— Напротив, он непредсказуем! Иногда по ветру, иногда против ветра! Писатель — не философ, точнее, не только философ. Его творчество субъективно. В этой субъективности его слабость и его сила: она может быть поставлена ему в упрек, как недостаток постоянства или твердости; но она позволяет ему замечать нюансы и благотворные перемены.

— «Благотворные»! — иронически повторил Пеллерен.

Дальнейших слов я не услышал — почти все, кто сидел в нашем ряду, уже встали и теперь продвигались к боковой лестнице в конце трибуны.

— Вот еще, Дебор никогда не был на телевидении! — продолжал Мейнар, которого раздраженная антильская красавица упорно тащила к выходу. — Но это как в церкви: можно одинаково успешно сражаться со злом, живя среди неверных или запершись в траппистском [96] Трапписты — монашеский орден, основанный в 1636 г. де Ране, аббатом цистерцианского монастыря Ла-Трапп в департаменте Орн, близ Мортани. Устав траппистов отличался крайней строгостью, в частности они давали обет молчания. монастыре! Соллер — настоятель ордена ситуационистов [97] Ситуационизм (Ситуационистский интернационал (SI)) — радикальное художественно-политическое движение, возникшее в Европе в середине XX века. Движение проявило себя во время майских событий 1968 г. во Франции. Журнал «Internationale Situationniste» определял ситуациониста как человека, «занимающегося теорией практической деятельности конструирования ситуаций». in patribus. [98] В стране, также — за границей (лат.) . — Примеч. ред. Пеллерен и три-четыре «фуксиста», сопровождавшие его, приветствовали это определение громким хохотом. Но Мейнар не дал сбить себя с толку: