Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

— По отношению к средствам массовой информации, случай Соллера — это «Похищенное письмо». [99] Рассказ Эдгара По, в котором письмо, орудие шантажа и предмет долгих и безуспешных поисков, в конце концов оказывается лежащим на самом видном месте. — Примеч. ред. Не знаю, читали ли вы Эдгара По, мелкие мудаки, но дело в том, что Соллер скрывается, он прячет писателя там, где никто не будет его искать: в самом средоточии царства Глупости, на самом видном месте, — на телевидении!

— Мы читали По, дорогой мсье! Но для таких величайших Нарциссов, которыми являются писатели, лесть, расточаемая СМИ, не имеет ничего общего с хитростью, это вульгарный тропизм.

— К такой лести быстро вырабатывается иммунитет.

Выход со стадиона потребовал довольно много времени. Мы с трудом продвинулись к лестнице. Мсье Леонар, идущий рядом со мной, был в необычно возбужденном состоянии; он даже слегка побледнел. Обмен репликами между Мейнаром и его противниками, кажется, еще сильнее его взволновал. Иногда он бросал недобрые взгляды в их направлении. Потом быстро вынул из кармана маленькую зеленую записную книжку и что-то в ней черкнул.

Наконец движение ускорилось, мы оказались на лестнице, а вскоре — внизу, на траве, потом на асфальте, среди густой толпы, которая закупорила все выходы. Я заметил небесно-голубое платье Эглантины в двух метрах впереди, когда почувствовал, что кто-то дергает меня за рукав. Это оказался Филибер. У него был странный вид: усы казались какими-то скособоченными, темные волосы стояли дыбом, блеск в глазах померк.

— Можно с тобой поговорить? — спросил он.

Я предложил ему встретиться завтра за стаканчиком вина. Нет, оказывается, дело не терпит отлагательств. Тогда я догнал Эглантину и спросил: сможет ли она отвезти мсье Леонара домой без меня, а я приеду попозже? Она согласилась. И я направился за Филибером к восточному выходу. Его машина была припаркована совсем рядом. Сев в машину и даже еще не успев включить зажигание, он с мрачным видом сообщил мне, что вляпался в грязную историю. Ничего удивительного, тут же сказал я себе in petto, [100] Про себя (итал.) . с его-то запутанной, точнее, распутной личной жизнью чего еще ждать? Я уже приготовился слегка поиздеваться над его злоключениями, которые вряд ли могли быть слишком серьезными и уж, во всяком случае, компенсировались полученным удовольствием, — как вдруг он произнес имя Прюн. Я сразу перестал улыбаться. Произошло именно то, о чем я догадывался в Понтиньи, разве что все оказалось еще хуже: влюбленные голубки встречались уже больше двух месяцев! История с юным Пеллереном была просто придумана для отвода глаз. Разумеется, затеял все Филибер. Но маленькой паршивке это понравилось. А сейчас…

— Сейчас она в Англии, — перебил я.

— Ничего подобного. Она у меня.

Я уставился на него, потеряв дар речи. Филибер воспользовался этим, чтобы включить зажигание и тронуться с места. Он медленно поехал к верхней части города, словно хотел найти открытое кафе. Но, как выяснилось, он не собирался его искать, предпочитая для разговора со мной закрытый со всех сторон салон своей машины.

— В день отъезда она вышла в Ларош-Миженн, чтобы вернуться обратно. А чтобы родители ни о чем не догадались, она оставила одной из своих подружек, с которой вместе должна была проходить стажировку, целый мешок писем для родителей, которые та должна была отправлять им из Ливерпуля.

Я попытался собраться с мыслями, но Филибер продолжал:

— У меня не получается от нее отделаться! Может быть, ты…

Словечко «отделаться» явно не свидетельствовало о великой страсти. Это был не случай Гумберта Гумберта и Лолиты, а скорее случай Родольфа, пытавшегося избавиться от Эммы Бовари.

Он почти готов был настаивать, чтобы я вмешался немедленно. Однако мне хотелось побыстрее увидеть Эглантину, и я попросил его сейчас отвезти меня домой. Взамен я обещал завтра днем приехать к нему и попытаться убедить Прюн действительно отбыть на берега Туманного Альбиона, что казалось мне единственным разумным решением. Добившись своего, я облегченно вздохнул, и мы немного поговорили о творческом вечере.

Я думал, что именно ему предстоит освещать это событие в своей газете. Оказалось, что ничего подобного. Он даже сомневался в том, что «Йоннский республиканец», как он выразился, вообще кого-то туда послал. Однако, возразил я, такое бывает не каждый день.

— Я знаю, — ответил он. — Но ты обязательно напишешь об этом в своем романе.

— В каком романе?

В то время у меня даже в мыслях не было написать роман. Я не чувствовал себя на высоте как писатель и, более того, не понимал, как можно извлечь из этого занятия что-то еще, кроме бесконечных мучений. Впрочем, возможно, что именно он, Филибер, в тот вечер вбил мне в голову эту блажь. Конечно, он пошутил, но все же… Получается, что он обладал интуицией, или же я сам уже втайне склонялся к этому. Пока мы в шутку продолжали этот разговор, мне в голову пришла забавная мысль: сможет ли он через какое-то время узнать события этой вечеринки и прототипы ее участников среди множества вымышленных событий и персонажей?

— Заметано! — бросил он.

Когда мы прибыли на улицу Жирарден, я задал ему последний вопрос насчет Прюн, который не давал мне покоя. Он ответил, что нет, он ее не трогал, «по крайней мере, по-настоящему», и я какое-то время пытался сообразить, что же означает это «не по-настоящему», если речь идет о такой восхитительной малышке. Затем мы распрощались.

Эглантина принимала ванну с пеной — лежала в воде, погрузившись в нее до кончика носа. Прежде чем перейти к чему-то другому, она объявила мне, с бульканьем и плеском, в которых отчасти потонули ее слова, главную новость вечера: ей не пришлось отвозить Бальзамировщика, потому что это сделал кое-кто другой.

— Кто же?

— Квентин. Он ждал его у выхода. Они увидели друг друга издалека, несмотря на толпу народа. Бальзамировщик вытаращил глаза, как жареный карп, — ты бы его видел! Потом они упали друг другу в объятия и простояли так целую минуту — я посмотрела по часам. Это было так здорово!

Я даже не стал пытаться отделить иронию от нежности и страсти, прозвучавших в этом восклицании. Одним прыжком я перемахнул через бортик ванны и отправился на поиски сокровищ, ждущих меня под водой.

Увы, на следующее утро, еще до того, как отправиться к Филиберу, я понял, что трагикомедия началась, причем самым что ни на есть распрекрасным образом. Эглантина, которую я решил не впутывать в это дело, потому что боялся, что она не будет достаточно сурова с младшей сестрой и только все испортит, была разбужена звонком матери в 8.45 утра. Оказывается, этим утром почтальон пришел к Дюперронам очень рано и принес два письма из Ливерпуля, с одинаковыми марками, но, разумеется, с разным содержанием. Одно, написанное Прюн, говорило о том, что поездка прошла замечательно, что колледж, где их поселили, «суперский», что кормят, «как во Франции», и что преподаватели «клевые». Другое, от администрации колледжа, выражало беспокойство по поводу отсутствия юной Прюн Дюперрон, которая должна была приехать для интенсивной стажировки в течение трех недель, но до сих пор не появилась.