Михаил Мамаев - Босфор

— Люблю опасность, — серьезно сказал я. — Присутствие симпатичной девушки оглупляет и лишает природного чутья — что главная опасность находится рядом.

— Сходи, сходи с ним, — подзадорил Жан. — Привидения в новогоднюю ночь! Разве это не здорово?

— А ты пойдешь с нами, Жан?

— Я слишком стар для этого, — сказал он. — К тому же все привидения Турции прекрасно меня знают и скорее сами попрячутся, чтобы не нарваться на неприятности.

Вышли. Насыщенный морем воздух ударил в голову. Я взял девушку за руку. Это определенно когда-то уже было — недобрый соленый ветер, мутные звезды над головой, чужая рука в руке, холодное предчувствие вины, что поначалу воспринимается, как недостаток вина, впрыснутого в кровь. Или, наоборот, его избыток. Мир незаметно сужается до тропинки среди кустов, погруженных во мрак. И ты превращаешься в одно сплошное ухо, но оказывается, оно ни черта не слышит.

Я вновь подумал о времени и о том, что никогда не знаешь, что произойдет через мгновение. Потому что время — это наша игра с Богом, в которой выигрывает тот, кто умудряется опередить соперника хотя бы на один ход.

Или с дьяволом?

Мы обречены на проигрыш в этой игре. Планируя будущее, не умеем скрыть свои мысли. И они кружатся над нами, как ночные мотыльки, только мы этого не видим. Или как мухи — у кого как.

Проиграть богу не страшно. Но богу ли?

За оградой угрюмо дремал дом.

— Ну что, пойдем? — спросила девушка, насмешливо заглядывая мне в глаза.

Прошли по тропинке, заросшей травой.

Дверь была приоткрыта. Дом ждал.

Неизвестность прибавила громкость всему в мире. Стали отчетливо слышны тысячи случайных звуков.

Хлопала ставня.

Шелестели сухие листья.

Двигалось море, пересыпая гальку с ладони на ладонь.

Кто-то как будто вздыхал и чесался, рисовал на папирусе гусиным пером.

Вошли.

Темнота залепила глаза.

В лицо пахнуло сыростью и бедой.

Я достал из кармана зажигалку и чиркнул несколько раз. Не работала.

— Может, вернемся? — шепнула Ламья.

Она прижалась.

Я обнял ее и почувствовал, что руки и губы существуют сами по себе…

Понимал — происходит невероятное, неправдоподобное, за что, возможно, очень скоро будет стыдно, или отчего вообще умру. Но проходил дальше и дальше по этой узкой дорожке, не обращая внимания, что мир гремит и рушится, и земля ускользает из-под ног…

Сквозь щели ослепшего пространства пробивался глупый свет. Он не светил, а лишь помогал не потеряться.

Сперва я только ощущал губами и пальцами, но вскоре начал различать очертания женского тела.

От прикосновения к тугой гладкой коже ногти превращались в когти, а зубы в клыки.

Это было безумие!

Никакие привидения не смогли бы этому помешать.

Только память.

Но память иногда удается отключить.

Большинство гостей разбрелось по комнатам отдыхать. Жан, Маруся, хозяин дома, две девушки-модели и Дениз купались в бассейне.

— С Новым годом, — сказал Жан, увидев нас. — Залезайте. Очень хорошая вода.

Над бассейном клубился пар.

После холодного воздуха вода показалась возвращением в Эдем. Я нырнул, проплыл под водой несколько метров и уперся в крепкий, как кафель, живот. Это была Маруся. Она была голой. Я обнял Марусю и поцеловал.

— Щекотно, — прошептала Маруся.

— Хорошо, — пробормотал я и почувствовал, что снова не в силах сопротивляться собственному телу, и что Маруся уже как будто часть меня, и что я оказываюсь в ней все глубже…

Она прижималась ко мне, запрокидывала голову, подставляла большую распаренную грудь.

От горячей воды соски сделались пунцовыми.

Внутри у нее был маленький раскаленный горн.

Я почувствовал, что кто-то целует меня в шею и прежде, чем увидел, что это Очкарик, и убил его, Ламья оттеснила Очкарика, прижалась ко мне.

Я разгуливал губами по груди Маруси, ощущал спиной грудь и губы Ламьи и не знал, как сделать, чтобы это длилось всегда-всегда.

В клубах пара я замечал разгоряченные лица Жана и двух девушек. И Дениза и Очкарика. Они развлекались, исчезая и появляясь в воде, сами как привидения, арендовавшие на ночь бассейн.

Повернулся к Ламье. Ее пальцы крепко сжали мне плечи, а мои пальцы не отпускали Марусю.

Маруся охала, стонала, целовала Ламью в губы и меня в губы.

И я знал, что все это хорошо, потому что все остальное уже не имеет значения…

В какой-то момент увидел глаза Жана. Короткое замыкание, во время которого он еще думал, что не смотрю, а я уже смотрел.

Горечь, смешанная с удивлением, и сочувствие читались во взгляде. Как будто он страдал, что минуту назад целовался с Очкариком и волновал воду вокруг одной из девиц, когда другая ласкала ему спину, отдаваясь Денизу.

Может, он был ангелом-разведчиком, этот Жан, своего рода небесным Штирлицем, не одолевшим дьявольского соблазна при исполнении служебного долга?

Я не понял.

— Жан был моим первым мужчиной, — Ламья понизила голос почти до шепота.

Мы лежали в одной из спален. Маруся спала, положив руку мне на грудь.

За окном синело кислое январское утро, клубящееся густым туманом.

— Познакомились, когда мне едва исполнилось шестнадцать, — продолжала девушка. — Тогда я еще не поменяла пол. Да и почти ничего не смыслила в этой жизни. За исключением того, что нужно кого-то любить — иначе сердце останется маленьким, недоразвитым.

Я улыбнулся. Как нас только в детстве не обманывали! Если бы размер сердца зависел оттого, как много и честно любит человек, две трети мира имели в груди комочки величиной с грецкий орех.

— Мы общались как друзья, Никита, настоящие друзья. Хотя Жан старше меня на двадцать с лишним лет. Ходили на дискотеки, в бары, на выставки художников. Я рисовала тогда, а Жан кое-что смыслит в этом, он в свое время учился в Лондоне. Однажды Жан подарил цветы. «Почему? — спросила я. — Разве мужчины так поступают с мужчинами?» «Да, — ответил он. — Если они хотят выразить чувства».

— Вы и сейчас дружите? — спросил я, чтобы что-то сказать. Мне вдруг стало скучно. Вспомнил, что цветы и прочие подарки могут служить компенсацией за недостаток сильных чувств.

— Да, мы дружим. Но не более того. И редко бываю в Стамбуле.

— А Дениз?

— С Денизом не дружим. Так, делаем вид. Когда-то он мне очень нравился. Я к нему даже привязалась. А потом поняла, что не единственная. Меня просто использовали для удовольствия. Было очень тяжело.

— Это всегда тяжело, если ты живой человек, а не пепельница, или барабан.

— Каков же выход, Никита?

— Не знаю.

— И я не знаю.

Когда вернулся домой, на улице уже стемнело. Жале не было. Собрал вещи и в последний раз оглядел нашу комнату. Странно, я совсем не испытывал грусти. Как будто выходил за хлебом.