Михаил Мамаев - Босфор

— Ты не вернешься к Наташе, правда?

Никогда мы не говорили о Наташе. Мы общались легко, как друзья. Иногда, правда, Ламья замыкалась и дулась. Но любой имеет право немножко покапризничать, поворчать и даже поплакать, не утруждая себя объяснениями. Иначе было бы не интересно.

— Почему ты спрашиваешь, Ламья? Неужели для тебя так важно, что случится завтра? Не собираюсь возвращаться к Наташе. Да и захотел бы, она все равно не простит.

— Ты любишь ее, Никита, — стараясь держаться спокойно, сказала Ламья. — Ты разговариваешь с ней во сне.

— Неужели?

Мы вошли в опасную зону, где каждое слово, даже самое невинное, не успев сорваться с языка, грозит оказаться выбитым на гранитной скале обид и взаимных упреков. Я стал тщательнее выбирать слова.

— Что бы мы сейчас не нафантазировали на будущее, Ламья, это ни на йоту не изменит нашей жизни. Мне хорошо с тобой. Разве этого мало?

— Разница, Никита, что ты относишься ко мне как друг. А я люблю тебя, — она заговорила громче. — Да, люблю! Разве я не могу любить тебя? Не хочу, чтобы ты вернулся к Наташе! Хочу жить с тобой, заботиться о тебе… Чтобы ты был только моим, и я учила тебя любить — ты же не умеешь! Не смотри на меня так. Если бы ты умел любить, никогда бы не ушел от Наташи…

Кажется, Ламья сама испугалась, что это сказала. Но решила высказаться до конца.

— Если бы ты действительно любил, Никита, ты бы с радостью принимал от Наташи все, прощал любые ошибки. И раз уж так вышло, что она зарабатывает больше, ты бы не комплексовал, а помогал. Мыл бы полы, посуду, стирал белье, готовил, встречал ее, усталую, после работы… Какая разница, кто кого одевает и кормит, кто кому дает деньги? Деньги — прах! Люди жизнь друг за друга отдают…

Я столько прожил с ней и все еще так мало ее знал!

А что я вообще-то знал?

Когда восходит и заходит солнце?

Но этот чертов шар вечно восходит и заходит, когда заблагорассудится, да и то, пожалуй, не всякий день.

Тут меня как молнией пронзило.

Это же парень!

Спит с мужиками и любит это так, что не побоялся лечь под нож!

Идет рядом со мной на каблучках, в платьице, с сережками…

Мэрилин Монро со спрятавшимся внутри Аль Пачино!

Если бы полгода назад какой-нибудь московский Ностроглобус попытался напророчить мне такого друга, я бы плюнул ему в лицо, а то и перестал дружить с евреями!

Во что превратилась моя жизнь?!

Зло поймал такси, назвал адрес и с порога, не дожидаясь, пока Ламья разревется или позовет на помощь, стал срывать одежду.

— Сволочь! — бормотал по-русски. — Ненавижу тебя, ненавижу ваш долбанный мир! Любовь беспола? Это пока у тебя на глазах твоему другу в задницу не засовывают паяльник… Пока не подвешивают за яйца, от которых ты добровольно отказался. А я не откажусь! Потому что вокруг война, и чтобы победить, надо оставаться мужчиной…

На самом деле каким-то седьмым или сто седьмым чувством я начал осознавать, что наша встреча с Ламьей, вся наша история, не случайна.

По сути Ламьей был я, Никита, а Никитой был весь этот мир.

Когда запутываешься на столько, что выпутаться уже нельзя, остается делать вид, что тебе и так хорошо.

А может, не делать вид, а действительно изо всех сил радоваться, хотя бы тому, что просто жив.

Я подумал о Ламье, о Наташе, о Жане, о Нике с Халюком, о Тунче, о Жале, о Марусе…

Они храбрятся.

Улыбаются как можно чаще.

Сыплют направо и налево шутками.

Делают вид, что жизнь прекрасна.

На самом деле, это они все время тренируются.

Как упорные жизнелюбы-силачи со своими гирями.

Только гирями им служат счастливые выражения лиц.

Мне стало их безумно жаль.

И в первый раз в жизни я заплакал.

Глупые слезы поднимались из глубины и расплавляли, разъедали родной кусочек олова со штыком…

Я жил с Ламьей еще неделю.

Мы почти не разговаривали, не выходили из дома, не отвечали на телефонные звонки. Каждый понимал, затишье означает лишь, что время переводит дух, прежде чем рвануть вперед и разметать, растоптать наш карточный домик. Парадокс — пока мы жили в нем, он был незыблем, как английский Пуританизм или Антарктида. И выйти из него было страшно.

Теперь каждый из нас как бы собирал вещи.

Неистовство продолжалось.

Мы часами барахтались в постели.

Я что-то бормотал, смеялся, кричал, ругался…

Каждый раз готов был уйти навсегда.

Не хватало решимости.

Как будто за спиной включали компрессор, затягивавший в прошлое.

Замирал в дверях, ощущая спиной, словно огромным безумным глазом и ухом в одном лице, как Ламья затаила дыхание.

Как светлый локон дрожит у порозовевшей щеки.

Как длинные пальцы нервно теребят пуговицу халата.

Как не привлекает ничьего внимания забытая мною книга на трюмо. Кажется, Селинджер, или Хемингуэй. А может, Довлатов или Ремарк. Но только не Гессе или Кафка. И уж тем более не Коэльо или Ричард Бах…

Как накаляется добела уголек сигареты в припухших зацелованных и зашептанных губах, озаряя лицо бледным светом переживания.

Занавеска парила в окне, ловя малейшее движение воздуха и настроения.

Телефон из последних сил сдерживал желание мира услышать голоса, живущие в этой квартире.

Его резкий зуммер мог разорвать чье-то сердце.

И я чувствовал, как покачивается карточный домик.

Однажды — не знаю, что на меня нашло — взял тряпку и стал мыть полы, пылесосить ковер, вытирать пыль. И даже вымыл окна.

Ламья смотрела, как в цирке ребенок смотрит на животное, выполняющее трудный трюк. Но я работал без дрессировщика. Любой дрессировщик, возникни он рядом, был бы немедленно разорван в клочья.

На следующий день ушел.

Когда взялся за ручку двери, над головой разлетелась тарелка.

Обернулся.

Ламья стояла посреди комнаты, неподвижная, как соляной столб.

Не хотел делать ей больно. Видит Бог, мне самому было скверно.

Подобрал два небольших осколка. Один положил на полочку у двери, другой сунул в карман. Как на съемочной площадке в первый день. На счастье. Хотя какое уж тут счастье?!

Вернулся в бар и поселился наверху, в подсобке. Омер-бей позволил работать во все дни недели, только за меньшую плату. Персонала и так было достаточно.

Отношение ко мне в Мимозе изменилось. То ли ребята обижались, что иностранец отбивает хлеб. То ли осуждали, что живу на грязном матраце, как фанатик-революционер или бомж.

Я уже бойко болтал по-турецки. Но в одиночестве сам с собой говорил по-русски. Это делало меня сильнее.

Несколько раз навещал Жан. Выпивал у стойки стакан рома или виски.

Забегала поболтать Маруся.

Однажды днем увидел Ламью. Она разговаривала с Омер-беем.

Ламья предложила Омер-бею сделать эротик-шоу.

— Опытная девочка, — сказал он, когда она ушла. — Год работала в Гамбурге стриптизершей. Думаю, сделает хорошую программу.