Михаил Мамаев - Босфор

Все будет хорошо.

Я найду Наташу и все объясню.

Или она заглянет мне в глаза и сама все поймет.

Приму Наташу любую.

Я же люблю ее.

А для любящего нет в мире вещи, которую нельзя простить.

Ни одной.

Дело только во времени.

И в крепости твоего сердца.

Ламьи дома не оказалось. Я был уверен, что разминулся с ней.

Позвонил Жану.

Голос в трубке был кислый.

— Ребята меня надули. Взяли деньги на холсты и краски и сбежали. Я их так любил…

Жан ничего не знал.

Я растянулся на диване и не заметил, как уснул.

Когда открыл глаза, за окном темнело. Было без четверти шесть.

— Ламья!

Она лежала в спальне лицом в подушку.

— Что случилось?

— Не надо, — пробормотала она.

Принес воды.

Она привстала на локте и взяла стакан.

Я едва узнал ее.

Избитое, распухшее лицо.

Сплошной синяк.

Юбка изорвана в клочья, кофточка перепачкана грязью и кровью.

Колени разодраны, как будто таскали по асфальту.

— Кто?

Она не ответила.

Я взял ее за плечи:

— Одно лишь слово, прошу.

Ламья уткнулась мне в плечо и задохнулась в рыданиях.

— Дениз?

— И Дениз тоже.

У меня не было доверенности на машину.

Проскочить мост.

Дальше ерунда.

Под вечер у мостов над Босфором полиция останавливала машины и проверяла документы. Из-за взрывоопасной международной обстановки.

Всемирный терроризм по ночам не спит. Загрузив багажники взрывчаткой, он отправляется в дорогу. Из беспризорной Азии в страдающую авитаминозом Европу. По мостам через Босфор.

Проезжая мимо полицейского поста, я мысленно надел шапку-невидимку.

Детский прием, но в горах помогало.

Светящийся жезл в руке человека в форме сделал угрожающее движение вверх.

Я увидел ледяные зрачки автоматов и вспомнил, как замахивался гранатой.

Жезл поразмыслил и разумно уткнулся в лобовое стекло в потоке за мной.

Граната на глазах превратилась в гранат.

Повезло!

Дверь открыл Хасан.

— Ты что здесь делаешь, приятель? — спросил я, как ни в чем не бывало.

Хасан расплылся в мерзкой гримасе.

— Работаю. И отдыхаю немножко. Нельзя же только работать, правда? Как здоровье, русский?

Хасан приблизил рожу к моему лицу.

Пахнуло винным перегаром, потом и чесноком. Правильно. Если бы от моего друга распространялся запах гладиолусов или парного молока, я, пожалуй, каждый божий день чистил бы ему ботинки и рассказывал на ночь сказки всей его семье.

Мы вошли в квартиру.

Хасан остался у двери.

Дениз сидел в халате на голое тело и пил. На журнальном столике выделялась бутылка виски. Рядом сидел знакомый субъект в очках — Тольга. На сей раз пиджака с капюшоном не было, а была красная рубашка в клетку и голубые джинсы. Может, пиджак с капюшоном и стоял теперь недопитым на столе. У них ведь бывает — вилла есть, а выпить не на что. Тольга мирно спал в кресле, запрокинув голову и разинув пасть, словно собирался ловить нечто, висящее под потолком.

— Очень мило, что заехал навестить, — слащаво промурлыкал Дениз. — Хоть и без приглашения.

— Как же без приглашения, Дениз, когда ты меня вчера зазывал? — Я подошел к свободному креслу и сел, спиной к двери.

— Ах, ну да, я и забыл. Столько воды утекло за это время, столько всего произошло!

Дениз кокетливо заглядывал мне в глаза, словно там были экраны, на которых негры пердожопили негров. [31] Авторский неологизм, сгенерированный из сленговых слов — пердолить, т. е. заниматься энергичным сексом, и зажопить, т. е. застать за совершением чего-то негативного.

— Как она? — спросил Дениз, как ни в чем не бывало. — Или он? Даже не знаю, как лучше. Были жалобы? Блефует. На самом деле это обычно нравится.

— Она не жаловалась, — тихо сказал я.

— И правильно. А ты молодец. Ты ей так все… разработал, ха-ха! Ну не переживай, дружок. Все, что тебе надо, мы оставили на месте. Только немножко еще углубили, да, Хасан?

Живое приспособление для сноса небоскребов довольно зафыркало у меня за спиной, подражая веселому гулу воды в унитазе.

— Кстати, тебе не кажется, что искусственные сиськи лучше? — продолжал Дениз, смакуя впечатление, которое, по его мнению, он производил. — Эти силиконовые сиськи не отвисают и такие красивые! Кстати, если сравнить сиськи некоторых наших знакомых, то у Ламьи они самые классные, ты не находишь? Иногда мне хочется, чтобы и у меня были такие. А тебе, малыш, не хочется, ха-ха? Тебе они бы очень пошли, к твоему личику.

Я молча разглядывал пепельницу.

Он переспал с Наташей?

Врет.

Или…?

— Следует тебя проучить, но не кулаками, — мрачно сказал Дениз. — Ты распустился. Так и быть, дадим тебе еще одну попытку. Подумай, как жить дальше, если решил остаться в моем городе. Помни, если бы я захотел, ты давно бы назывался не Ники́та, а Никита́! А твоя девушка не кривлялась перед фотографами, а занималась приличным честным делом — продавалась по тридцать долларов в час в одном из наших «пансионов» на южном берегу. И благодарила судьбу, что жива. Это подарок для юных искательниц приключений, как по-твоему, Хасан?

Я взял стакан, налил виски.

— Извини, что не предложил, — сказал Дениз. — Выпьем за нашу дружбу, за ее углубление… Где мой виски?

— Вот он, — сказал я и на мгновение превратился в Марусю.

Дениз сморщился, заскрипел зубами, принялся растирать глаза.

В то же мгновение металлические пальцы Хасана схватили меня за волосы.

Я был готов.

Получай, верзила!

Бутылка вдребезги разлетелась, словно ударилась не о голову, а о кирпич или о стену.

Хасан схватился за лоб.

Фонтаном брызнула кровь.

Ошарашенный очкарик открыл глаза и с трудом воспринимал происходящее, не врубаясь до конца, наяву это или во сне, но на всякий пожарный делая вид, что он часть обивки кресла.

— Дерьмо! — прорычал Хасан, бросаясь с ножом.

Я выстрелил, целясь в лицо.

Хасан мешком рухнул на пол.

Минуты три он пускал пузыри в луже собственной крови.

Я повернулся к Денизу.

— Смотри, его больше нет. Ты остался без друга.

Дениз дрожал.

Подражая его неповторимой интонации, я попросил:

— Разденься пожалуйста, малыш.

Лицо передернула гримаса, как будто он зацепился глазом за невидимый крюк.

Он засеменил в спальню, на ходу снимая халат.

— За стол! — приказал я. — Пиши: «Я убил моего любовника Хасана за то, что он…»

— Не буду писать! — взвизгнул Дениз.

Стукнул его кулаком.

— «… убил Хасана за то, что он…, — написал? — … постоянно изменял мне с коровами, свиньями, лошадьми… Кошками, собаками… Хомяками… — Что остановился? Пиши!! — Хомяками. Последних он заставлял плясать, как дервиши, у себя в заднице под включенный на полную турецкий гимн… Высокие моральные принципы, непоправимо оскорбленный патриотизм и неизлечимое чувство вины перед замученными грызунами не позволяют мне жить дальше…»