Юрий Григ - Пусть умрёт

Когда солдат показался между колонн, Секунд промолвил, не поднимая головы:

— А, это ты, Варрон? Привез известие от нашего пылкого молодого человека?

— Да, господин, — ответил солдат, отирая запыленное лицо и протягивая Секунду пергамент.

— Что слышно на Палатине? В городе, надеюсь, спокойно? — спросил Секунд, принимая письмо.

— Благодарение богам, все потихоньку унимаются.

— В добром ли здравии Агриппа?

— Молодой человек пребывает в отменном здоровье...

— Хорошо, можешь пойти и отдохнуть, Варрон. Я приказал, чтобы твоих людей накормили.

Секунд дождался, когда солдат покинет атриум, и когда тот скрылся, он развернул свиток и погрузился в чтение.

Агриппа писал:

«Приветствую тебя, Петроний, дорогой друг мой и брат!

Позволь называть тебя так, поскольку только этим словом могу выразить свою любовь к тебе. Поистине ты стал мне старшим братом и особенно сейчас, когда рука об руку прошли мы столь многотрудный путь.

Прежде, чем известить тебя о делах, позволь поделиться тем, что лишает меня сна. Это не любовь к очередной прекрасной деве, как ты (зная меня, конечно) мог бы предположить. Увы, нет, мой друг. Размышления о том, кто мы римляне — откуда и куда держим путь, и что с нами происходит, лишают меня сна.

В последнее время я увлекся чтением Цицерона. В своих диалогах «О дружбе» этот честнейший муж излагает мысли, кои я без малейших колебаний могу признать и своими. Особенно мне близко его рассуждение о том, что дружба даже ценнее, чем узы родства, ибо родственники могут разойтись, но при этом их кровные связи, данные самой природой, остаются, чего лишены друзья, — расставшись, они не имеют такой привилегии, как первые, ибо, если чувство благожелательности пропало, то дружба уничтожается. Друзья должны помнить о таковой опасности и беречь то, что дано им свыше, — истинную дружбу.

К чему я это пишу? Дело в том, что понятие дружбы, как и многих других человеческих добродетелей, здесь в столице извратилось. Этот дар бессмертных богов давно уже понимается скорее как обязательство помогать в делах бесчестных и быть готовым к пособничеству в противозаконии нежели как возможность «иметь рядом человека, с которым ты решаешься говорить, как с самим собой». Последняя мысль тоже принадлежит Цицерону, но я полностью ее разделяю и счастлив, что у меня появился такой друг как ты.

Воплощая (вместе с тобой) замысел во благо Рима, я многое понял, и более уже не тот, кем был доселе. Мои глаза открылись на многое, что ранее проносилось мимо незамеченным. Я узрел своим «душевным оком» пороки, подтачивающие общество подобно тому, как червь точит созданный природой совершенный плод; как нынче (до того вполне добропорядочные) матроны, погрязшие в прелюбодеянии, предпочитают объявлять себя продажными девками, дабы избежать справедливого наказания, и тем опускаются еще глубже в пучину разврата, а мужья вместо того, чтобы строго наказать развратниц, наряжают их в шелка и украшают драгоценностями; вольноотпущенники, еще вчера сами бывшие рабами, сегодня купаются в роскоши и сорят деньгами.

А власть?! Тысячу раз прав ты! Всё решал один человек и всё зависело от его настроения и состояния души. Но и он, как оказалось, был недалекого ума, поскольку не понял вовремя простой истины: шестнадцать лет — срок немалый, и за такое время даже самая горячая любовь зачастую превращается в ненависть, которой неведома жалость и которая порой сметает со своего пути бывших кумиров.

Еще одним свидетельством тому послужило то, что поздно вечером, накануне событий, меня посетил Луций. Он долго вздыхал, говорил обиняками о жестокости императора, о его непредсказуемости и даже о страхе за свою жизнь. Когда же я поинтересовался, причем здесь я, он недвусмысленно дал понять, что давно догадывался о заговоре, упомянув при этом твое имя. Я немедленно и с возмущением отверг эти обвинения, но он успокоил меня, сказав, что не будет давать ход этому делу и препятствовать свершению правосудия небес. Он так и выразился — «правосудие небес».

Как бы то ни было, правосудие свершилось, и я счастлив, если найдется хотя бы кто-то, кто оценит наш вклад в дело установления справедливости, коей осталось столь мало в нашем мире.

Согласись — человек, который, как Калигула, повелел именовать себя «Государем и Богом», который, как Сулла и Юлий (но им-то полагалось по праву — они были диктаторами), окружил себя двадцатью четырьмя ликторами, разгоняющими горожан, всякий раз, взбреди ему в голову прогуляться по столице, и который (как это сделал лишь однажды Божественный Август Октавиан) не сомневаясь бы ввел в Рим легионы, если того потребуют его личные интересы — далек от идеалов нашей демократии.

Но как бы то ни было, большинство горожан с удивительным безразличием приняло весть о смерти Домициана. Сенат своим первым же решением предал проклятию его имя. Вот тебе и еще одно доказательство незавидной участи диктаторов! — все, кто еще вчера возводил его на священный Олимп, сегодня публично спешат засвидетельствовать свою крайнюю неприязнь к поверженному «льву», да еще норовя пнуть его. Так происходило не раз в нашей печальной истории, так происходит и поныне, и, увы, наверно будет происходить всегда.

Я уже писал тебе, что вновь провозглашенный император призвал меня к себе, и появилась надежда, что он порадует нас больше, чем его предшественник, если будет на то воля богов, покровительствующих нашему городу. Во всяком случае, он несомненно не забыл о своей роли в этом деле и обещал, что ни один волос не упадет с головы тех, кто избавил государство от тирана.

Итак, по всему выходит — можно не опасаться. Но мой (хоть и недолгий) жизненный опыт подсказывает: не следует слишком полагаться на обещания власть предержащих. Вот почему я полностью одобряю твое решение удалиться на свою виллу, дабы переждать возможную грозу. Это особенно мудро ввиду того, что легионы волнуются, — тебе известно, как подкармливал солдат бывший император. Они жаждут крови заговорщиков. Но, я думаю, это временно.

Сожалею, что не могу составить тебе компанию (чего бы сделал без колебаний, появись у меня хоть малейшая возможность).

Сентябрь выдался жарким. Нынешнее лето никак не хочет отступить и отдать свои права осени, и здесь, в городе, душно и суетно. Завидую тебе и твоей возможности вдыхать свежий воздух сосновой рощи, которая так кстати украшает твое имение, и наслаждаться дыханием Зефира.

Спешу сообщить, что, как и обещал, дал девушке свободу и одарил ее деньгами, тогда как его (ты знаешь о ком речь) я освободил еще раньше. Он честно заслужил свой рудис. Я больше не встречался с этим человеком, да и не мог, поскольку он не подозревал о моей роли. О его дальнейшей судьбе могу лишь догадываться. Некоторые говорят, он погиб в свалке, начавшейся во дворце. Но один из моих рабов утверждает, что его зять видел у Сервиевой стены похожего на него человека, которого сопровождала девушка. Но, повторяю, я не уверен правда ли это.