Юрий Григ - Пусть умрёт

— Старлей, к бомжам поедем, сказал! – упрямо потребовал тот.

— Ну, как знаете, – поспешил согласиться Игнаточкин.

В тот день жизнь у метро текла заведенным чередом – ярко светило солнце; торговали чем попало; меж киосков шныряли мультиэтнические пацаны.

У стены здания в тенечке переминались с ноги на ногу ожидающие свидания, деловых и неделовых встреч, автобусов, а то и просто, праздные зеваки, от нечего делать глазеющие по сторонам. Они пялили глаза на высокого негра, сэндвич-мэна, без энтузиазма рекламирующего пилюли от беременности; на спившегося отставного барабанщика, лихо являвшего публике незаурядный класс ударника незамысловатыми палками, тут же сотворенными из зеленых кленовых веток – нехило, подлец, выдавал прямо на пустых разнокалиберных картонных коробках, выкинутых из соседнего ларька, отбрасывая в сторону уже разлохматившиеся, чтобы бездомные собаки дали картонкам третью жизнь, схоронившись внутри от случайного пинка безразличных к их судьбе прохожих; лениво взирали на длинную вереницу маршруток, от которых доносился монотонный голос: «Покровское – Стрешнево, Медицинский центр, Третий проезд...», потом что-то неразборчивое без пауз, бубнил и бубнил.

День обещал быть хорошим…

Для поиска свидетелей, являющихся живым укором статье Конституции о праве граждан на определенное место жительства, изобретательный Максимов прибег к хорошо забытому, но безотказному методу, успешно внедренному еще знаменитым сыщиком всех времен и народов Шерлоком Холмсом, а позднее взятому на вооружение Великим Комбинатором в поисках стульев.

Изюминкой метода являлось использование в качестве мобильных сыскных подразделений несовершеннолетнего праздношатающегося контингента, который всегда в изобилии имеется в узловых точках человеческого общежития: в кинотеатрах, магазинах, парках, равно как и зоопарках, на вокзалах, рынках и базарах и, что в данном случае наиболее важно – на территориях, непосредственно прилегающих к станциям метрополитена.

Не успели наши сыщики прибыть на место, описанное на листе под номером 43, тома номер 1 вышеупомянутого уголовного дела, как Максимов отловил одного такого отрока, который как раз в тот самый момент пересекал площадь, судя по целеустремленному виду – по делу особой важности, в направлении с северо-востока на юго-запад.

Не откладывая в долгий ящик, были проведены блиц-переговоры. По словам отрока, субъекты розыска были ему хорошо знакомы, и за разумный гонорар он согласился быть проводником в джунглях большого города.

– Деньги вперед! – энергично потребовал малолетний свободный предприниматель.

– Don't pay the ferryman until the boat arrives at its destination on the other side of the river1, – возразил ему благоразумный Максимов, отсчитывая только половину причитающейся суммы.

Мальчишка не переспросил – должно быть уразумел заморскую мудрость – пересчитал аванс, сунул деньги в карман и, не проронив ни слова, взял низкий старт. Максимов с Игнаточкиным переглянулись и, не раздумывая, метнулись за ним. Обогнув здание метро, он наддал по направлению к невесть откуда взявшемуся ржавому забору, заросшему высокими кустами не то бузины, не то калины, и, не снижая скорости, просочился между прутьев.

Выгнутые колесом прутья в том месте, где только что исчез пацан, давали возможность беспрепятственного прохода только для ребенка. Однако раздумывать было недосуг – Максимов первым бросился к препятствию, а за ним и рослый Игнаточкин. Через мгновение оба оказались по другую сторону. Они приостановились, вперив недоуменный взор в толстые стальные стержни, которые словно бы незаметно расступились, пропуская их. Но удивляться времени не было – вдалеке у полосы кустов, окаймляющих край пустыря, маячила спина мальчишки. Туда, за ним устремились и они.

Он не петлял – несся, не оборачиваясь. Но ведь ребенок же! А они, уже запыхавшиеся, как не старались, не могли сократить дистанцию.

Стараясь все же не отстать от шустрого проводника, пересекли пустырь усыпанный рухлядью и металлоломом, матерясь, отряхиваясь от ржавчины, пыли, паутины и еще каких-то фрагментов органического и неорганического происхождения.

— Жажда наживы, Паша, жажда наживы! Она, проклятая, только она движет этим сыном койота, – задыхаясь, бубнил по-майнридовски Максимов.

— Х-хрр.., – хрипел мальчишке на скаку Игнаточкин, – легче, ты-ы...

А тот, не останавливаясь, неожиданно начал куда-то проваливаться – сначала исчезли ноги, потом туловище, а за ним и голова. Друзья ускорили бег насколько могли и вскоре увидели, что тропинка, протоптанная в пожухлой траве, ведет в овраг. Впереди внизу мелькала голова проводника.

Дно оврага устилал мертвенно-бледный туман. Как-то незаметно, постепенно серая пелена заволокла и городской микрорайон за их спинами с его плоскими, как раскрытые книги, домами. Они вдруг ощутили, как откуда-то потянуло холодком, но не свежим, а как с овощебазы – затхлым. Незаметно начал накрапывать дождь. Не теплый и не холодный. Неопределенный...

Они притихли и в молчании продолжали свой путь, сменив бег на быстрый шаг. Не сбавляя хода, перепрыгнули через узенькую речушку – вихляет по дну оврага, ширины-то – метр, не больше, а вода черная, антрацитом отсвечивает, жутковатая вода какая-то...

— Что за речка, пацан? – прокричал, задыхаясь на бегу, Игнаточкин в маячившую впереди узкую спину.

Паренек, обернувшись, крикнул что-то в ответ, но слов было не разобрать. Звук повис, застрял в густом, как кисель, липком воздухе. И только через полминуты, когда подбежали, наскочили на замерзшие в воздухе слова:

– Речка-то? Стиксой зовется...

Тропинка немного расширилась и превратилась в подобие дороги, хребтом возвышающейся меж покореженных – верно, временем и нерадивостью хозяев – изб, вросших намертво вглубь земли до уровня ставен, свисающих с перекошенных от старости окошек. Дыма над кирпичными, в саже, трубами заметно не было.

Скособочившиеся заборы безмолвно выстроились вровень с фасадами – непонятно, каким чудом еще не рухнули. На угловой избе табличка на одном гвозде – ветра нет, а болтается, скрипит, буквы масляной краской намалеваны, полустертые, но разобрать можно: ул. Горбатая.

Они все шли вдоль деревеньки этой неожиданной. Да уже и не шли, а брели, подавленные, посреди праха, чудом воскресшего в сердце мегаполиса.

Миновали водоразборную колонку облезлого мышиного цвета: торчит из бугра, на женскую титьку похожего – аккурат, на месте соска. У колонки мужик застыл в неестественной позе – голова под ледяной струей, босые ноги шире плеч, рваная под мышкой рубаха выпростана, штаны до колен сползли.

— Ой, худо мне, худо! – взвыл вдруг мужик женским голосом. Потом оглушительно икнул – на этот раз почему-то басом. Завидев посторонних, на всякий случай клянчить принялся безразличным голосом: