Игорь Шенфельд - Исход

— Но я не понял…, — не сдавался Бабков.

— А чего тебе понимать? Теперь ставь вопрос: кто за Рукавишникова. Чего молчишь стоишь? А тогда я сам спрошу. Ну-ка, степновцы: кто за то, чтобы Рукавишников Иван Иваныч оставался нашим председателем? Ну! Подымай руки шибче, славяне!

И зал вздыбился лесом рук.

— Вот! Видал, райком? Обратно всё единогласно! А ты говоришь — «купаться». А море-то холодное!

Теперь уже зал смеялся в полный рот — громко и радостно. Побеждать — всегда радостно, не взирая на последствия.

— Секлетарь! Чего ушами машешь? Пиши в протокол! Съезд народных депутатов закрыт! Прошу всех пройти в буфет! Бабка: выкатывай бочку — праздновать будем!

— А я тебе что сказала?

— А ежели я герой теперь? Тогда как?

— Ну тогда — заходи, леший ты зеленый! Прощаю на радостях! Куды от тебя денисси…

Зал хохотал от всей своей народной души. Инструктор Бабков оскорбленной походкой двинулся к выходу, приказав Авдееву быть в понедельник на бюро райкома. Тон его предвещал плохое, только плохое и ничего кроме плохого, как в американском суде…

Когда остались одни, без посторонних, зал вдруг затих опять — стихийно затих, без команды: ждали что скажет Иван Иванович. Авдеев упал на стул и упер дрожащую голову в дрожащую руку. Никто ни обращал на него внимания. Все смотрели на Рукавишникова. Тот встал, вышел на край помоста. Постоял. Потом поклонился низко, по-русски и сказал:

— Спасибо, люди. Спасибо за доверие. Не знаю, будет ли всем нам легче теперь, но жизнь продолжается. И солнце не остановилось пока. И весна на подходе. И новое лето придет. Будем жить, будем работать. Прорвемся! — это было его любимое словечко, — Прорвемся, народ! Всегда пробивались и опять прорвемся! Все, колхознички вы мои дорогие: общее собрание объявляю закрытым, пошли по домам, завтра — рабочий день, если кто забыл…

— Видали узурпатора? — завопил счастливый Серпушонок, — одна работа у него на уме! А я, например, пойду и отмечу нашу победу на выборах, а вы все как хотите!..

Народ со смехом и шутками повалил к выходу. А парторг Авдеев все сидел и сидел за столом президиума, уронив иссохшую голову на иссохшие руки.

В понедельник Авдеев на бюро райкома не прибыл — впервые в новейшей истории. Это было не просто нарушением партийной дисциплины — это был уже бунт на партийном уровне! Это было уже — просто ни в какие ворота! Из райкома специально позвонили в контору и потребовали к телефону Авдеева. Того на месте не оказалось. В трубке продолжал кричать ответственный голос. Послали кого-то за Авдеевым домой. Дверь была не заперта. Авдеев лежал на заправленной железной кровати, в военной форме, с орденами на груди. Пустой рукав полевой офицерской гимнастерки был аккуратно заправлен под ремень. Он был мертв. Отвоевался комиссар. И к смерти приготовился строго. А может, в райком собирался, прилег на дорожку, да и не встал больше. И тревогу поднять было некому: один жил; семья его в Белоруссии еще в сорок первом сгинула, на одной из бесчисленных дорог, ведущих на восток.

Вскрытие показало, что у парторга была съедена раком печень, но умер он от опухоли в мозгу — тоже раковой.

— Вот! — мрачно торжествовал Серпушонок, — мое изобретение обратно подтвердилося: нуклоны человека по самому слабому месту бьют. А у Авдея голова как раз и была всегда самым слабым местом его; сколько раз я ему говорил: пей водку, коммунист, вымывай нуклоны из кишок! «Нет, — говорит, — у коммуниста всегда должна быть ясная голова и чистые руки». Вот вам и пожалуйста! Слушать надо Андрея Ивановича Серпухова, потому что он под славным Андреевским флагом в океаны ходил! А не стулья казенные пропердывал под красивыми портретами, как иные некоторые…

Запланированный для Авдеева в райкоме строгий выговор с занесением пришлось отменить и заменить на соболезнование, направленное телефонограммой в адрес партийной организации колхоза. А вослед пошла вторая: с требованием, в соответствии с демократическими принципами партийного строительства, предложить райкому на утверждение кандидатуру нового парторга. Четко подсказали и какую именно. Партсобрание колхозных коммунистов к подсказке прислушалось и избрало принципиальную Кусако: она была и за исключение Рукавишникова из партии, и за его увольнение с поста председателя — за линию Партии по всему фронту, короче. Однако, товарищ Кусако воцарилась на посту вождя колхозных коммунистов совсем ненадолго, и яркого следа в жизни колхоза оставить не успела, равно как и слишком много нагадить. Прежде всего потому, что события в «Степном» начали стремительно разворачиваться в принципиально новую сторону, причем в буквальном, географическом смысле этого слова: а именно в сторону севера. Правда, не сразу после партсобрания, а лишь осенью все того же, 1956-го года. А лето пятьдесят шестого колхоз проработал в обычном режиме. В почти обычном.

После анекдотического «гонадного цирка», устроенного Рукавишниковым в масштабах области, Партия, случайно ли, по собственному ли почину, или действительно озабоченная обеспокоенностью облученного, и далее облучаемого населения, дала команду ученым и медикам изучить на серьезном уровне радиационную обстановку вокруг атомного полигона и ее всесторонние последствия — не ради бодрых отписок, как раньше, но ради выяснения истинного положения дел и поиска решений. Всякого рода специалисты с пробирками, лаборатории на колесах и медицинские десанты замельтешили в степи и в окружающих полигон поселках. Они принесли с собой много тревоги и много анекдотов. С сожалению, Серпушонок — Серпухов Андрей Иванович, бывший военный моряк балтийского флота во всем этом участия уже не принял: летом пятьдесят шестого года он погиб в степи, ужаленный змеей. Прискорбно и удивительно, но факт: его обретшая вроде бы слух «бабка» — долголетняя и единственная супруга, с которой он прожил совместно почти что пятьдесят лет подряд и, как считалось, отчаянно с ней боролся за свои «врожденные права повелителя розы ветров», ухода своего «аспида» не пережила: через месяц она прилегла средь бела дня и не проснулась больше: просто так — сердце остановилось само по себе. Был бы Серпушонок жив, наверняка пошутил бы: «Это она за мной погналася — сто процентов гарантии даю! А то кого ей теперь со свету сживать? А некого! Хорошо, что это я первый от нее смылся — хоть на местности осмотреться успею: в какие кусты залечь при ее загробном приближении».

Поминки по Пелагее Кузьминичне Серпуховой — так ее, оказывается, официально звали по документам — справили, как и поминки по самому Серпушонку — за счет колхоза. Пришли все, как на похороны министра. И халявная поминальная рюмка была тут ни при чем. Что-то другое сводило людей воедино. Что это было? Смотр остатков Гвардии, преодолевшей минные поля? Благодарность друг другу за все, за долгую и трудную дорогу жизни, по которой шагали вместе столько лет? Проводы самого Времени? Но русский народ не был бы русским народом, если бы не подтрунивал, не ерничал, не подъелдыкивал и здесь, перед занавешенным зеркалом, перед остановленными ходиками.