Игорь Шенфельд - Исход

В отношении Рукавишникова существовала, таким образом, патовая ситуация на местах: и уволить просто так нельзя: как же — народ выбрал! но и терпеть принципиально невозможно, да и просто нельзя: принцип партийного единоначалия летит при этом паршивому коту под хвост! Как прикажете, например, проводить хозяйственно-экономическую линию Партии вниз, до самой земли, если последний, завершающий и главный элемент ее исполнения, который непосредственно пашет, может формально взять и не подчиниться партийному приказу? Да еще и в позу встать: «А я, извините покорно, не коммунист вовсе! Сами выгнали! Я теперь только общему собранию колхозников подчиняюсь». Ну и что тут делать? Иосиф, он бы знал — что, да ведь нет его! Нет его — и решений нет. И ситуация называется, по-народному: «Ни тпру — ни ну»…

До такой степени ломали голову в райкоме партии, что решение об исключении Рукавишникова даже предложено было дезавуировать. Это предложение внес новый член бюро райкома — инженер Мельников, недавно прибывший в район с институтской скамьи по рекомендации обкома. Отдельные члены бюро, не совсем поняв что имеется в виду, попытались выйти из положения с помощью юмора.

— По какое место и каким инструментом завуяривать предлагаешь? — спросил один из членов, Копытов, русский по национальности.

— Перекращай, пажаласта, инастранам словам, гавари по руским язиком, — попросил другой член, башкир Барангулов, партиец с большим стажем и разрубленным по диагонали лицом, пострадавший от басмачей в Средней Азии и переброшенный в Казахстан для укрепления местной партийной элиты, — каким таким вазирином будем его визировать?

«Отменить решение об исключении из партии», — виновато поправился Мельников.

— Нет, этого сделать нельзя, — категорически возразил новичку первый секретарь, — не забывайте, товарищ Мельников: у коммунистического паровоза задней скорости не бывает. Есть у нас только одна могучая шестеренка, и она называется: «Вперед»! Как в песне поется: «В коммуне — остановка!». Знаете такую песню, я надеюсь?

Мельников такую песню знал.

Когда никакого решения нет, то оно обязательно находится. Нашли его в конце концов и в райкоме, и оно оказалось по-своему гениальным: раз нельзя перенести полигон, значит надо перебазировать колхоз в другое место, за пределы радиационной опасности. Мало этого: расформировать его к чертовой матери и переподчинить, влить в другой, укрупнить какое-нибудь иное хозяйство. Заодно и Рукавишников — тю-тю: уйдет к кому-то замом, а зам — это тебе не избираемая единица, а назначаемая: сегодня ты зам, а завтра тебе по зубам! На радостях в райкоме даже банкет закатили по подходящему поводу, взятому из отрывного календаря.

Обком инициативу поддержал и даже возглавил: предложение пошло дальше «наверх». Все лето, пока колхоз «Степной» косил травы, заготавливал корма, пас овец и доил коров, в высоких инстанциях шла проработка вопроса, которая завершилась осенью 1956-го года в форме соответствующего постановления правительства — одного из многих других постановлений, касающихся объединения мелких хозяйств в более крупные с целью создания мощных сельскохозяйственных комплексов.

Рукавишников по большому счету победил, но в личном плане он проиграл, больно поплатился. Впрочем, чего-то подобного он ожидал: он знал, что Партия ему выходку его не простит, и когда-нибудь все равно жестоко отомстит так или иначе.

«За что боролся, на то и напоролся!», — злорадствовали райкомовские подлецы.

Тот осенний день запомнился многим местным жителям навсегда. Люди, не привыкшие к депортациям, восприняли произошедшее как катастрофу. Уже имеющие опыт насильственного переселения ужаснулись еще больше: они-то знали, с какими адскими событиями такие депортации сопряжены. Однако, даже технологии ада имеют свои градации. Опыт нового переселения показал «степным» немцам, что депортации тоже бывают разные. На сей раз массовое переселение оказалась легче прежнего, слава Богу. Мать Аугуста, Амалия Петровна — та вообще обрадовалась, узнав, что колхоз переносят на север, в Павлодарскую область: все ближе к Волге! А Аугусту было жаль своего «немецкого домика»: он в нем уже прижился и обжился…

То был ненастный октябрьский день, и на мокрых проводах перед правлением сидели мокрые вороны и склочно переругивались: только что очередным атомным ударом содрогнуло столбы электропередач и тряхнуло провода, всполошив птиц. Хотя вороны петушились зря: эффект удара был относительно слабым, недостойным внимания опытных пользователей. Знатоки вроде Аугуста легко определили, что то был подземный подрыв: возможно, в районе одного из «опытных полей» было создано очередное «атомное озеро». Аугуст видел уже несколько таких подобных в степи: с рыбами и утками, успевшими их заселить. Дело в том, что военному атому изобретательные политики придумали народохозяйственное применение: создавать в пустынных районах земного шара с помощью атомных бомб глубокие водоемы и преобразовывать таким образом лицо земли, превращая безжизненные пространства в цветущие оазисы. Особенно обрадоваться этим технологиям должны были, по расчетам изобретателей способа, пролетарские братья СССР из засушливых африканских стран, а также и свои собственные народы, населяющие среднюю Азию, у которых вечно плохо с водой. У этой инициативы были и противники, конечно, как и у любой инициативы на белом свете: одни из них утверждали, что вода отсосется в «атомные озера» изо всех соседних недр, и водоснабжение нарушится в широком радиусе вокруг; другие опасались, что через разлом вместо воды хлынет раскаленная лава из центра земли и зальет местность; третьи утверждали, что в такой радиоактивной воде из тритонов мутируют динозавры, и вылезут на землю, и все пожрут, а что не пожрут, то потопчут. Разные были мнения. Но что бы ни говорили скептики — этот метод работал, и Аугуст собственными глазами видел эти бездонные «атомные озера»: птицы гнездились вокруг них, и сазаны в них плескались, и уже — глядь — браконьеры с фонариками суетились по ночам вдоль круглых берегов. Жизнь действительно быстро преобразовывалась вокруг этих гиблых в прошлом мест, где ранее одни лишь никому не нужные суслики пересвистывались грустно и обреченно, да песчаные тушканы рыли себе норы, следуя бессмысленному инстинкту спасения от одинокого коршуна, чтобы расплодиться под землей и преумножиться — неизвестно зачем, без видимой пользы для человека и безо всякого народохозяйственного значения. Тогда уж пускай лучше будут вместо них «атомные озера», населенные общественно-полезными животными и окруженные пионерскими лагерями, наполненными детским смехом, красными галстуками и песнями про синие ночи. Так думала Партия. Партия тогда думала обо всем, в том числе и про атомные озера думала она, потому что такие были тогда думающие времена — в отличие от последовавших за ними…