Андрей Бабиков - Оранжерея

Я ключевое в прелести твоей
никак не обнаружу: без осадка
растворено решающее в ней,
как в ключевой воде состав солей, —
без частностей, без меры, без остатка;
и чем мне что-то кажется верней
скрывает суть (так в кубке тает сладко
жемчужина), тем проще и страшней
и отдаленней дивная разгадка.

Меня твоя страсть не застала врасплох:
я всполохи наших свиданий
задумывал впрок, как собранье стихов,
для будущих неких изданий.

Тебя вычисляя в грядущем, я мнил,
ты будешь другая, но, встретив,
мечту я с реальностью соединил,
слияния их не заметив.

И все же, как утренний в небе зазор,
как жилки на высохших листьях,
порой проступает первичный узор
и образ твой, сложенный в мыслях.

Крепко тебя обняв в душной норе такси,
хмелем волос твоих я до пьяна дышал,
но усмехнулась ты, выслушав шепот мой,
и ослепил меня встречной машины луч.

Город для слов моих слишком казался мал:
стоило мне начать, как возникал твой дом.
Ветер фонарь над ним, словно дитя, качал
и твою тень моим крыл на стене плащом.

Я ведь тогда уж знал, что нас с тобою ждет:
пепел падет на град, смоет река дворцы.
Чуждый стихам язык будешь учить тайком,
с варваром-чужаком ложе разделишь ты.

Где-то, в каких стихах, «часто кричит дергач»?
Слышала ль ты хоть раз птицы той частый крик?
Но промолчала ты, глядя в речную даль, —
молча стоять тебе нравилось на ветру.

Неужели взойти на хребет Эвереста
суждено было мне, как кому-то с карниза
опрокинуть плашмя в мостовую предместья
свою жизнь под напором смертельного бриза?

Шляпу сняв, без пальто, пал он вниз... До того ли
мне теперь, перед палевым солнцем Непала,
от которого склон в фиолетовой соли
и ледник расцветает палитрой опала?

В гуле близких лавин крики шерпов терялись,
и заметна была круглота мировая,
но уже надо мной санитары склонялись,
грязным снегом льняные халаты марая.

Страх смерти (низкий потолок,
гранит перрона, заграница),
я твой не вытвердил урок
Как будто вырвали страницу
в конце задачника: листай,
ищи, ищи, надейся, или
как будто лампу погасили
в вагоне сонном, а роман,
что ты держал в руках, как птицу,
уж близится к концу — страницу,
строку, быть может, не прочел...

Страх смерти — тонкая тетрадь,
вот-вот закончатся чернила,
но ты не можешь точно знать —
на слове ль «явь», на слове ль «мнимо».
Нам наших сил не рассчитать,
не зная дальности дистанций —
еще дремать? уже вставать?
и сколько по дороге станций?

«Animula vagula, blandula» [63] «Animula vagula, blandula…» — начало предсмертно­го стихотворения императора Адриана («Душа моя, бродяжка, неженка...»). ,
дитя ты — ату да ату.
Тебя утешая и радуя,
о дальней дороге солгу.

Представь: в черном небе как будто
взрываются сотни шутих,
и гаснут, и новое утро
читает заученный стих.

И все это где-то за городом,
за лесом, за миром — замри:
каким притягательным холодом
повеяло вдруг от земли!

Гляди-ка, ребенка укачивать,
шепча, принимается мать.
Куда же, в какое Мукачево
тебя приведется сослать?

Каким покаяньем таежным,
молитвой упорной какой,
стихами какими продолжен
я буду, «уйдя на покой»?

Ведь время настанет — курсивами
пойдет жизнь страницы писать:
курсисток, как фразы красивые,
на курв и курзалы менять

Ужель карандашик затачивать,
что нож на расправу? Ужель
с дороги нельзя нам сворачивать:
на Речицы, что ли, на Гжель?

В лесу тишь. Дымка паровозного
угольная горечь. Терпи,
бродяжка, случись в царство грозное
дремучей тропою зайти.

Вот торит слепец одинокий
в подземке свой траурный брод.
Не так ли придется в далекий
тебе отправляться поход?

И стук его суетной палки
все будет коробить твой слух,
и фразы из детской считалки
от этого вспомнятся вдруг:

«Animula vagula, blandula...»
Да полно тебе лепетать.
Гляди-ка, луна уже канула.
Не плачь: начинает светать.

Это дикое рыжее имя
будет в уши о воле рычать,
когда сушу от струнного линя
утром станет матрос отпускать.

Он успеет вскочить на качели
переполненной барки — тогда
разговоры о смысле и цели
мы оставим с тобой навсегда.

(Нет за мысом ни цели, ни смысла,
но, по замыслу Автора, там
дует ветер и ныне и присно,
и в расселинах тесно волнам.)

Мы увидим чудесные вещи,
в них ни проку, ни толку, но ты
этих сизых разломов и трещин
никогда не забудешь черты.

И в масштабе бессрочной разлуки
всё покажется вдвое крупней,
как садилась синица на руку,
как под снегом струился ручей, —

всё, что скроет грядущая темень,
темя темой извечной дразня;
это как вырастание тени
на закате погожего дня.

А теперь мы отчалим. Всё враки
про границы, пределы, края.
Это всё сочинялось во мраке
не имевшего окон жилья.

За пределами снова просторы,
на границе рыбачит баркас,
из-за гор поднимаются горы
(мироздания грубый каркас),

а за теми горами иная
гложет глаз перспектива, и ту
будто новой волной накрывает,
и от далей тех сухо во рту.

Мы отчалим, и к нам повернутся
эти горы косматой спиной,
и османской волной захлебнутся
завсегдатаи пляжной пивной.

Взяв яйлу, точно крепость, на приступ,
она хлынет в долину, и там,
от плато отступая на выступ,
превратится в татарский фонтан.

Скудный плеск его, трепет и лепет
(как бы сонное чтенье строки)
и тот образ, что ласточка лепит,
грязь слюною скрепляя в комки,

и щербатые плиты кладбища
в караимском ущелье, костры
отдаленных стоянок, и выше —
горной церкви литые кресты,

и все то, что еще не созрело
и о чем разговор впереди,
станет частью иного раздела,
вроде тех, что зовутся «в пути».

(Не забыть бы два слова о воле.)
Как глядящий на порт с высоты
держит маленький мир на приколе,
я склоняюсь над Крымом, в листы
занося его лики и роли.