Татьяна Шипошина - Звёзды, души и облака

— Молитесь. Вы вот Шурочке помогаете… Молитесь, и Господь сохранит сына вашего.

— Что мне ещё остаётся. На свидание скоро поеду. Он в Твери сидит.

— Недалеко.

— Ладно, Машенька, пойду я. Если надо — звони. Завтра я приду с утра, часов в десять. Что надо в аптеке купить?

— Купите половину от сегодняшнего. Если ей плохо будет — ещё докупим.

Дверь за матерью Юры захлопнулась.

Тихо капали прозрачные капли. Жидкость проходила по воспалённым Шурочкиным венам. Потом она достигала сердца и разносилась артериями ко всем, даже самым малым и самым далёким клеточкам её тела.

Тело очищалось, но это было только тело.

Нет, было и ещё что-то. Что-то сдвинулось в небесах.

Встали в ряд вооружённые воины в сияющих латах. И пробежала дрожь в противоположном стане.

Казалось им, противоположным, что эта душа, так низко павшая, навсегда останется там, среди них. Но они ошибались.

Шурочка очнулась часов в девять вечера. Капельница капала. Маша же прилегла на кровать рядом с Шурочкой, и тоже, видимо, задремала. Но когда Шурочка очнулась, Маша проснулась сразу же, вслед за ней и спросила Шурочку:

— Ты как?

— Ничего. Вроде не ломает.

— Ну, вот и хорошо. Хочешь чего-нибудь? Есть будешь? Я тебе бутерброд сделаю.

— Давай.

Шурочка сжевала бутерброд. Спать ей не хотелось.

— Машка… — сказала Шурочка. — Спасибо тебе. Сидишь со мной, и капельницу ставишь… как будто у тебя других дел нет. И бесплатно…

— Да ладно тебе… Это у меня послушание.

— Что? — не поняла Шурочка.

— Послушание. Это значит, что я, по благословению священника, делаю дело во Славу Божью.

— Это ты мне капельницу ставишь — во Славу Божью?

— Да.

— Ну и ну. Не просто так, значит.

— Не просто. У нас центр, куда приходят… — Маша замялась.

— Наркоманы последние?? — помогла ей Шурочка.

— Наркоманы, только не последние. Потому что у Бога Свой счёт. Кто первый, кто последний — это Бог знает, а не мы.

— Чудная ты, Машка. Но всё равно — здорово. А я — там, в церкви, когда тебя увидела — хотела сразу убежать. Стыдно было.

— Понятно. Но было бы гораздо хуже, если бы ты убежала.

— Не знаю. Желание — всё равно есть. Всё равно укололась бы, прямо сейчас.

— Капельницей душу не вылечишь.

— А как её вылечить-то, эту душу?

— А вот это и есть самое главное. Самый главный вопрос. Я даже не знаю, как тебе и сказать… Вот видишь — капельница токсины вымывает. Понимаешь?

— Да.

— А теперь представь себе душу. Ну, может, не свою, а просто человеческую душу. Представь себе, что душа эта — как кувшин. Когда-то кувшин этот был наполнен чистой водой. Но человек стал поступать против своей совести. И вода стала мутной. А дальше — все мутнее и мутнее, и, наконец, образовалась просто грязь. А если грех был тяжел… Если это был смертный грех, то не только грязь образовывалась в этом кувшине, но и камни.

— А что же, человек не видел, что у него в кувшине?

— В этом-то и дело. Когда человек поступает против совести один раз, потом второй, потом ещё, то он становится как бы слепым. Он как бы сам погружается в этот кувшин, и уже не видит ничего вокруг. Не видит неба, не видит солнца. Барахтается в своей грязи. И пьёт её, и ест её.

— Так, как я, — сказала Шурочка. — И пьёт, и ест, и колется… А дальше? Дальше-то что?

— Дальше, когда остаются только грязь и камни, он начинает умирать. Ведь нельзя всё время есть и пить только грязь и камни. Понимаешь? Это не обязательно физическая смерть. Это — духовная смерть. То есть душа, в которой совсем нет просвета. Понимаешь?

— Пытаюсь.

Но иногда, когда уже смерть подходит, человек делает отчаянный рывок вверх, к Богу. Потому что сам он вылезти не может из грязи своей, как ни будет пыжиться. Вот он и начинает кричать Богу: «Господи, помоги, я умираю! Я задыхаюсь! Я снова хочу чистой воды!»

— Да, это точно. Не вылезти самому. И умирать не хочется. А Бог? Бог-то может такого человека услышать?

— Бог его слышит, и начинает помогать. Сразу. Только Бог помогает так, как знает Он сам. Иногда — болезнь посылает. А иногда — человека, или ситуацию. Ибо Богу известно, что в сердце у того, кто кричит. Сердцем человек кричит, или только словами. Как он кричит, и о чём.

— Вот как…

— Иногда Бог говорит так: «Как же Я налью тебе чистой воды, когда кувшин твой полон грязи и камней? Выброси камни, и вычисти кувшин. И я налью тебе чистой воды».

— Да разве можно вычистить?

Маша молчала.

Шурочка полежала немного, и всё же спросила по-другому:

— Как надо чистить?

— А это — и есть исповедь… — Маша говорила устало. Слова её казались простыми, но они проникали глубоко. Казалось, что до самого дна кувшина.

— Это значит, что ты… тот человек понял, что умирает, — продолжала Маша. — И он старается избавить свою душу от всего, что он делал против совести. Или — против Божьих заповедей.

— И что, я… что, он всё это должен рассказать кому-то? Кому, священнику?

— Сначала — понять. Потом — понять, что так нельзя, и что делать так дальше — равносильно смерти. А потом — он должен это всё сказать на исповеди. Как бы — пред лицом Божьим. Не священнику, а Богу. Но сказать!

— А потом?

— А потом… Бог даёт благодать. Тому, кто понял.

— А как это — благодать?

— А это ты почувствуешь. Это спокойствие, это любовь, это сила. Сила — не изменять своей совести. Понимаешь?

— Не очень.

Шурочка лежала тихо, с закрытыми глазами. Камни сдвинулись. Тяжёлые камни, лежащие на душе — сдвинулись.

— Повтори ещё раз… насчёт камней… — сказала она Маше. — Что значит — выбросить камни?

— А что у тебя есть… Что у тебя самое главное, от чего у тебя болит совесть? Только это больно бывает. Камни-то словно прирастают там. Иногда их по-живому выдирать приходится…

Маша не успела договорить.

Так, как она сказала — по-живому, так, по-живому и прошли её слова. Тяжёлая волна стыда как бы накрыла Шурочку. И то, о чём она старалась забыть… и почти уже забыла, закопала в себе, вдруг вышло наружу во всей своей неприкрытой, во всей своей отвратительной наготе.

— О-о-о-о… — простонала Шурочка, и снова резко повернулась на спину. — Я продалась… понимаешь, доза-дозой, но я… я продалась…

Шурочке казалось, что вся эта гадость сейчас хлынет из неё, как зловонная рвота.

— О-о-о-о…

— Не хочешь — не говори, — сказала Маша. — Мне ты можешь не говорить…

Но Шурочка закрыла глаза и снова тихо простонала:

— О-о-о-о… бордель… и ещё… ботинок целовала… за дозу — ботинок целовала…

— Шура, Шура… — Маша погладила Шурочку по руке. — Богу говоришь…

Капельница закончилась часов в двенадцать ночи. Маша взяла плед, и устроилась на широкой кровати рядом с Шурочкой. Они заснули, и проспали до десяти часов утра, пока их не разбудила Наталья Леонидовна.