Татьяна Шипошина - Звёзды, души и облака

На этот раз Шурочке было значительно лучше. Её почти не ломало, только была слабость во всём теле.

Можно было и поесть, и поговорить. И поспать в своё удовольствие. Но спокойствия — не было. Душа болела у Шурочки. Почти невыносимо болела душа. И так было стыдно…

— Видишь, легче уже, — сказала Наталья Леонидовна.

— Да, легче. Только душа болит.

— Душа и должна болеть. Выболеть должна душа. Как гнойник болит, пока не вскроется. Если назревает. А пока не назревает — не болит. Я ведь тоже совсем недавно понимать стала кое-что.

— Что?

— А то, что ничего на свете не бывает просто так. А бесплатный сыр — сама знаешь, где бывает. За грехи приходит расплата. За всё мы платим, за всё. За тщеславие, за жадность. За злобу. За зависть. Тоже выбаливала у меня душа… И сейчас ещё выбаливает.

— Вы разве злая? — спросила Шурочка.

— Как тебе объяснить? Муж так умирал тяжело. И только перед самым концом простил Юру. А ведь мы всю жизнь тщеславились. А как вышло не по-нашему, так стали на сына злиться и сына проклинать. Слава Богу, что хоть что-то открылось мужу. Перед смертью — простил Юру он. Свою вину признал. И я — тоже поняла. Самое главное поняла. Не судите, да не судимы будете. А помогайте, как можете. А не можете физически помогать — тогда молитесь. Бога не обманешь. Бог поругаем не бывает.

— И мы пытались себя обмануть. Мы, с Юркой… И себя, и Бога обмануть пытались. Не задумывались ни о чём.' И всей грязи своей не видели…

— Помилуй тебя Бог, Шурочка, — сказала Наталья Леонидовна и пошла ставить чайник.

Маша пришла часов в шесть и отпустила Наталью Леонидовну.

— Теперь в воскресенье встретимся, в храме. В субботу мы на исповедь пойдём, а в воскресенье… как Бог даст, в общем. Но на службе мы будем вдвоём. Там и решим, как дальше быть.

Снова капали капли. Шурочка уже выспалась.

— Тяжко лежать, — сказала она Маше. — Лежу, и только об одном и думаю. Аж выворачивает. И уколоться снова хочется.

— А ты молись.

— Я не умею. Не молилась никогда и ни о чём.

— Молилась, наверняка молилась. Икона-то у тебя стоит, — Маша перекрестилась на икону, — Божия Матерь, Феодоровская.

— Я не молилась. Я с ней просто разговаривала. Иногда. А просить я ничего у неё не могу. Я пыталась, но меня как будто отталкивает. Ещё Богу — могу как-то, а Божья Матерь меня к себе не пускает. Молчит всё… Хоть и стоит тут, рядом.

— Может, ты и права. Такие бывали случаи. Одну святую, Марию Египетскую, Божья Матерь не пускала в храм, пока она не покаялась.

— Как это — святую, и не пускала?

— Она её не пускала, когда та была ещё блудницей.

— Блудницей? Проституткой, что ли?

— Да. Она потом такой святости достигла, что ходила по водам. По поверхности реки шла.

— Была проституткой, а стала святой? И так бывает?

— Бывает. Я тебе её жизнеописание принесу, если хочешь.

— Хочу.

Шурочка помолчала, и сказала тихо:

— Значит, меня икона к себе не пускает… правильно делает. Я тоже проститутка… Страшно говорить.

И ещё… — Маша как-то замялась. — Богоматерь-то— с младенцем. С младенцем, понимаешь?

— Аборт? Нет, Машка, тут ты меня не переубедишь. Срок был небльшой. Там же были клетки одни…

— А ты, Шура, вообще, в Бога веруешь?

— Да. Теперь — верую.

— Так ты не бабка какая-то малограмотная! Ты же понимать должна, что вера — это не просто вера, а мировоззрение! Если ты веришь в Бога, значит, у тебя идеалистическое мировоззрение. Значит, ты признаёшь, что не материя первична, а дух! Дух! Это значит, что сначала дух, душа, а потом — плоть.

— Подожди-подожди… Это что же получается, душа — раньше тела? И тело строится — по душе?

— Да. А если ты считаешь, что это не так, тогда нечего говорить, что ты в Бога веришь.

— Вот она молчит почему, — Шурочка посмотрела в сторону своей иконы. — Мало того, что проститутка, так ещё и ребёнка убила. Своего ребёнка. Так, что ли?

— Матерь Божия защищает всё, что касается зачатия, рождения человека. Всё, что касается целомудрия женщины, брака, семьи. И любви к детям, и любви к родителям. Любви к матери, например. Духовно защищает.

— Значит, убийство… Так, как ты тогда говорила… Вот как это получается — убийство.

Значит, я убила… Это что, смертный грех? Заповедь такая есть — не убий.

— Есть. Это все знают, даже неверующие.

— Все знают, да не все выполняют…

Шурочка лежала молча. Ей надо было осмыслить услышанное. Ей надо было пустить всё сказанное в свою душу, и попытаться сделать это своим. Своим, собственным.

Было трудно представить себя убийцей. Сознание отказывалось принять в себя факт, ставший столь очевидным.

«Да, получается, что я убила своего сына… смертный грех, камень… карается смертью. Что ж, всё правильно. Как я могла… Не знала… Не знала? Не ври хоть сама себе. Тебе же хотелось пить, курить. А всех трудностей, связанных с ребёнком, тебе не хотелось. Может, ты чего и не знала, но основная-то причина была в этом. В этом!» И Шурочка едва слышно застонала.

— Ты спишь? — спросила Маша.

Шурочка не ответила. Как больно ей было! От этой боли она даже забыла на мгновение о том, как ей хочется уколоться.

«Убийца… Убийца!»

Какое-то время Шурочка лежала неподвижно. Душа болела. Душа не в силах была шевельнуться от боли и стыда.

«И всё же, это ещё было не всё. Что-то ещё было… Что? А! Целомудрие, зачатие, любовь к детям. Любовь к родителям… Вот уж не было чего, так не было… Если не любила собственную мать — нечего соваться с просьбами к Божьей Матери!»

— Маша, ну как же это можно — после того, как в тебе такая грязь — соваться к Богу? И к Божьей Матери? Как же это можно — из такой тьмы?

— Мы все таковы. Кричать надо: «Господи, прости!» Кричать надо изо всех сил, на полном пределе. На смертном пределе, понимаешь? И тогда даёт Бог благодать, и даёт силу противостоять греху. Когда будешь вылезать — Бог всё поменяет в тебе: и образ мышления, и мировоззрение, и смысл существования. Все ценности местами поменяются. Вся грязь заменится на живую воду. И простит Бог твои грехи по милости своей… Так бывает, честное слово. Я сама это пережила, и видела это — много раз. Только верь.

«На смертном пределе, — повторила про себя Шурочка. — Куда уж дальше — на смертном пределе…»

— Завтра, часа в четыре, к вечерне пойдём. На исповедь пойдешь, к батюшке. А там — как Бог даст… На всё Его Святая Воля…

Думала Шурочка, думала. И так, и эдак перекладывала в уме свою жизнь, стараясь ничего не пропустить. Начиная с желания быть «как все», и заканчивая грязным борделем у рынка, куда и взята она была по блату, «по протекции».

Желание уколоться накатывало на неё волнами — властными, жесткими. Бросить всё, взять в комоде деньги, и забыться, и улететь в чудные края… Манили «чудные края», а не ломка и бордель. И сколько не говорило сознание про ломку и бордель, что-то там такое внутри кричало про «чудные края». И манило, манило.