Мария Бушуева - Отчий сад

Директор в голубом спортивном костюме, открыл ей дверь.

Перешли через черное, подтаявшее будто шоссе, в теплую тень листвы и хвои, к домам поселка. Усатый пожилой мужчина с девочкой лет трех попался навстречу. Из магазина пахнуло хлебом. Поздоровались, обменялись парой привычных фраз. Промчалась легковушка, обдала пылью. Кваса не хочешь? Нет, забыла — я не люблю. А я хочу. Смотри, как постарел. Постарел. Крепись, геолог, держись, геолог! Говорят, он пьет. Как сапожник. Никогда не видела пьяного сапожника!

Вода из колонки была ледяной. Не простуди горло. Угу. Тень от листьев колыхалась на твоем лице, глаза то прятались в нее, то неожиданно ярко сверкали. Лесная дорожка вилась мимо дач, огибая поселок справа. Знаешь, что-то мне тяжело, душно, точно будет гроза. В ограде облупившегося синего дома чугунным маятником метался дог. Гроза? Может быть. Помнишь, именно в этом доме жила Светлана. Отец у нее был директор чего-то. Так нелепо погибла. Единственная дочь. Сколько ей было? Двадцать пять. Черный пес уже бежал вдоль забора, как бы сопровождая их. Бедный, он пережил свою хозяйку.

note 201 Note201 205 Да, да, сказал Митя. Ему внезапно вспомнилась та давняя ночь, кода он, соскочив с крыльца в лопухи и траву, наткнулся во мраке на сплетенные тела, узнав только Сергея. Не Светлана ли была с ним тогда?

— Кажется, у Сергея со Светланой был роман?

— У него со всеми здесь были романы.

— Но он спился, ты же видишь.

— Я часто думала об этом. Мне кажется, все оттого, что нет женщины сильной и умной, которая могла бы объединить всех нас, как бабушка Елена Андреевна когда-то. Ведь нравственность — женское дело.

— Или потому, что мы все жили у искусственного моря.

— Что? — Она не поняла его. Ограда печальной дачи осталась позади — и собака снова металась мрачным маятником. И все же очень душно. Смот ри-ка — сатанинский гриб! Сомни его, а то какой-нибудь ребенок, не понимая, может его сорвать. Красивый!

Но вот и наша дача. Только не наша теперь, сказала Наталья, а Томина и Сережина. Но Кирилл, добавила она, хороший парень, да? Возле леса, в рассохшемся доме, пробормотал Митя.

Они вошли в калитку, и странной нежилой тишиной дохнуло на них. Доски валялись во дворе, по золотистой поверхности одной из них, спотыкаясь, полз огромный черный жук. К покосившейся будке туалета, почти спрятанной в смородиновых кустах, тоже были прислонены доски. Один куст надломился. На узкой тропинке валялся молоток, в старой ванной, сонно уткнувшейся в высокие лопухи, зеленела вода, ржавая пила и старый футбольный мяч, кажется, лежали в траве всегда. Черная бабочка села на желтоватый край ванны.

— Сергей! — позвала Наталья. Никто не отозвался. Бабочка сложила крылья, застыв на краю, — и словно время остановилось — мертвая тишина. Митя поднялся на террасу, открыл дверь.

— Подожди-ка здесь, — почему-то сказал он сестре и зашел внутрь. note 202 Note202 206 Бабочка неподвижно чернела на светло-желтом. Наталья наклонилась над ней — и тоже застыла.

Застыл и Митя — склонившись над мертвым Сергеем. Охотничье ружье отца. Третье действие. Развороченный череп. Кровь.

Костлявая рука Сергея казалась прозрачной, тихий свет шел из окна, и полуприкрытый глаз блестел, как бутылочное стекло. Вдруг птица, щебеча, села на подоконник, фьють, потрясла желтой грудкой, улетела. Митя вышел из дверей дома. Наташа смотрела на него вопросительно. Бабочки уже же было, навязчиво загудел шмель. Наташа отмахнулась. Прозвенел велосипед — соседский мальчишка гнал по зеленой улице мимо.

Наталья не могла отделаться от ощущения, что все, происходившее дальше — кинофильм: милиционеры, машина «скорой помощи», острые углы желтовато-белой простыни, как айсберги, проплывающие в руках сани таров.

— Ружье мы забираем, — сказал капитан. Он был веснушчат, и светлые волосы, обесвеченным летом, топорщились на его красноватой голове.

— Вам придется поехать с нами. * * *

А на третий день хоронили. Шеф сообщил телеграммой, что скорбит вместе с семьей. Томе подруга подарила кружевную черную шаль. Она так давно о такой мечтала. Тома припудрилась, подчернила брови, надела красивые туфли, темно-синий костюм, черные чулки. Ей было немного стыдно, что чувство торжественное переполняет ее: жизнь, обесцененная бытом, обездаренная нудной работой, вдруг открылась со стороны неизвестной — вместо пьющего мужа, дерганого, нелепого неудачника, опутавшего несчастную Тому своей рваной судьбой, она накинула на Тому черную красивую шаль вдовы, подобную той, что так ловко и кокетливо носила уже пятнадцать лет ее мать.

Но когда опускали гроб, когда оказалось, что яма еще мала, и вороны, сделав круг над небольшой горсткой лю

note 203 Note203 207 дей, черной сетью упали на желто-зеленое дерево, Тома вдруг зарыдала громко и некрасиво, ощутив себя связанной навек с поднятым из могилы красным, узкоугольным гробом и скрюченным покойником в нем, связанной навек странной, только что узнанной ею, подошедшей незаметно и обнявшей ее за дрожащие плечи любовью. И упала Тома на руки одного из пришедших на похороны, хотя давно уже не бывавших в доме бывших Сергеевых друзей, забившись, как рыба с застывшими вылупленными глазами, и отвернулся Митя, чтобы не видеть ее выбившихся из-под шали волос и размазанного рта, и прижалась к нему Наташа, а Мура, приблизившись к ним, зашептал горячо: вот так и ты, Наталья, будешь рыдать, так и ты будешь убиваться, когда я умру…

С Дашей рядом стоял Кирилл. Воронка женской глубины, юная и сильная, уже затянула его — и вытолкнула вновь, связав пуповиной единой судьбы. И странно смотреть было Кириллу на гроб отца — точно и его хоронили, точно и его опустили в землю, но он все-таки поднялся из ее недр — однако отныне не в силах ступить от ее огня, прикованный подземным магнитом. Митя глянул сквозь него и увидел, как натянется однажды пуповина, зазвенит струной и порвется — и отправится Кирилл странствовать вслед за призраками предков своих по белым снегам, по зеленой траве, по желтым пескам одиночества, чтобы вернуться к Даше, гладившей сейчас, с лицом нежным и материнским, своими теплыми ладонями его ледяные пальцы, — но вернется другим…

Ритка, плача, закуривала. Будто ее собственной кровью омыли гроб. Будто она сама родила Ярославцевастар шего и Ярославцева-младшего — не они ли кричали, вырываясь из ее недр? И пока засыпали расширенную уже яму рыхлой землей, все внутри у нее болело. Это Митя, Митя превратил ее, холодную и равнодушную охот ницу за блестящим металлом, в страстную женщину

— и теперь все она воспринимала сердцевиной своего

note 204 Note204 208 нутра, той жаркой частью ее тела, что вынашивала дважды жизнь — и исторгала ее с собственной кровью.