Мария Бушуева - Отчий сад

note 216 Note216 220 ном сознании. А я все-таки себя виню, сказала вслух тихо. Хватит казнить себя за то, что произошло тогда. Ты опомнилась в последний момент, и так долго потом страдала и винила себя. Да, опять вслух произнесла Наталья, я чувствовала себя такой… такой грязной, хотя ни разу до этого даже не целовалась. Живи, моя дорогая, хорошая, чистая девочка, живи.

Худенькая молодая женщина перед зеркалом словно очнулась — и тут же облачком упорхнула в окно та чувственная дымка, что окружала почти постоянно ее нежную душу, и за окном прекратился дождь. Как в классическом романе, подумала Наталья и, облегченно вздохнув, вгляделась пристальнее в свое отражение: кажется, она все-таки научилась управлять собой, и теперь туман неясных мечтаний и чувственных ощущений не закроет ясных ее зрачков. Даже губы как будто стали четче, а глаза глядели светло и весело.

Наталья себя простила.

И ей захотелось запеть, затанцевать, захотелось сделать что-то очень-очень хорошее — всем-всем-всем! — и даже Муре, смешному увальню, самолюбивому, тщеславному, но такому беспомощному порой — Боже мой!

В комнате бабушки она достала найденные желтые листки. Их было всего два. Так вот оно что — это и есть та записка, из-за которой разошлись родители! Печатными буквами: «Пока вы в городе работаете, нянчитесь с детишками, ваш косоглазый супруг возит на дачу…» Наталья поморщилась. Какая мерзость. Вот так, из-за случайной измены и псевдодоброжелателей разбиваются семьи, разрушаются судьбы. Конечно, ее мать возмутилась — получить такое гнусное доказательство его неверности! Любая бы на ее месте бросила все и убежала к первому встречному. Она не так уж и счастлива со своим куркулем. Хорошо, что бабушка, ее мать, всегда помогала — вот и внучку вырастила.

note 217 Note217 221 Второй листок оказался… черновиком, написанным круглым почерком и содержащим тот самый текст, что печатными буквами был изложен в записке! Наталье показалось, что манера письма — с палочкой над круглой перевернутой «т» и такой же — под круглой «ш» — была ей хорошо знакома. Господи, то был почерк ее собственной матери!

…Ее матери…

…В старую кухню…

…Присела перед печью, переделанной в камин, с помощью нескольких щепок разожгла огонь, так научала ее бабушка Клавдия Тимофеевна, вскоре и пламя загудело.

Наталья еще раз перечитала черновик записки — сомнений не было! — и, смяв оба листка, бросила их в огонь. Пусть сгорит все черное, низкое, мрачное, все, разрушившее нашу семью, и память о том пусть обратится в пепел!

Она не стала гасить огонь: пусть просушит уже отсыревший дом. Поднялась, пошла в столовую, поставила на плиту чай.

Ярославцевы, наверное, не любили трагедий.

И Наталья отвлеклась — сделала бутерброды с голландским сыром, вымыла помидоры, накинула поверх футболки и джинсов старый халат и с железной миской в руках спустилась с крыльца — захотелось смородины. Она наклонялась, поднимала влажные ветки — внизу прятались самые крупные и спелые ягоды, стоило до них дотронуться — они скатывались бесшумно в ладонь. Смородина уже отходила, и так в этом году из-за погоды все созревало поздно…

Знакомая серая кошка, замерев возле Натальи, просительно мяукнула.

— Сейчас, сейчас, — сказала Наталья, — я и тебе чтонибудь найду поесть. Кошка бежала следом. Уже войдя в дом, Наталья подумала: надо сварить какое-нибудь варенье. И собственное желание слегка удивило — ягодой занималась только Мурина мать. Найдя сметану, Наталья налила ее в блюдце, вынесла и поставила на нижнюю ступеньку. Кошка, вновь

note 218 Note218 222 мяукнув, сделала плавный прыжок — и начала сметану жадно лизать. Наталья стояла на террасе, скрестив руки на груди, и наблюдала за кошкой. Странно, такая огромная наша Земля, но такая крохотная по сравнению со всей Вселенной, и это серое животное на ней, ждущее сметаны или колбасы, откуда? зачем? А если все живое — единый организм планеты, тогда кошка, возможно, какой-нибудь безвредный микроб, обитающий у нее внутри. Фу, глупость, засмеялась Наталья над собой, мы, медики всетаки ужасно вульгарны!..

…А может быть, думалось ей, а кошка лизала и лизала сметану, никакого серого зверька и нет, а есть случайно возникший живой узелок времени и пространства, вот, предположим, я вяжу, как самая обыкновенная Парка, кстати, бабушку, маму отца, подружки называли почемуто Парочкой, я вяжу, и на изнаночной стороне вязанья получаются узелки, может быть, и наш мир — всего лишь изнанка другого мира, оттого он и полон зла и пороков, а там, на той стороне, тепло, доброта и свет, так редко проникающие к нам, на обратную сторону… Но такая мысль ей тоже не понравилась. Кошка есть просто кошка, сказала она себе. Все остальное — воображение. Кошка есть просто кошка. А Мура есть просто Мура. Наталья вновь улыбнулась. Видишь, Митя, я вывернула свою жизнь па лицевую сторону!

Между прочим, остается еще один ящик комода. Там, разумеется, клад! Но сначала надо поесть и попить чаю со смородиной, а то окажется в ящике какая-нибудь змея с той стороны — аппетит пропадет. Наталья засмеялась. Пока, кошка! Приятного тебе аппетита! Чай уже вскипел. И сыр свеж. И ягода сладка.

А мама есть мама.

Она решила так: пусть Мура подарит кому-нибудь из дачников этот комод, положит на тележку и увезет. А если ему станет жалко, пусть отправит в сарай — можно будет из него сделать полки.

Третий ящик комода открылся очень легко. В нем тоже лежали фотографии: на всех четырех — маленький

note 219 Note219 223 Сергей. Три снимка — нечеткие, будто смытые, а один — яркий, контрастный, несмотря на чуть выцветшую бумагу: Сережа в матросочке, в бескозырке, такой красивый мальчик, а ведь на Бабу-Ягу походил уже, честное слово, скрючился, сморщился, а здесь — ангел прямо: аккуратная, вьющаяся слегка челочка, пухлый рот, боже мой. И она заплакала. Она всхлипывала и закрывала ладонями лицо. Она сидела на бабушкином диване, раскачиваясь, как лодка, в бесконечном океане слез. Митя, мне кажется, я тону. А ты прости его, сестра, и все пройдет.

И она простила Сергея. Бедный, он изранил душу свою, и она вместо того, чтобы расти, превращаясь во Вселенную, свернулась до черной дыры. И чуть не засосала меня!

И она вновь заплакала. Из окна соседней дачи потекла музыка Свиридова, написанная им к пушкинской «Метели ».

И плакала она, сидя на старом бабушкином диване, в старом, но отремонтированном дачном доме, в обыкновенном дачном поселке, до которого и ехать на электричке всего тридцать пять минут.

В районе поразительно бесцветном жила Ритка: против ее дома блеклыми, тесно прижатыми одна к другой пятиэтажными коробками вытянулись дома, мимо них, чиркая, пробегал трамвай. Ни деревьев, ни оригинальных зданий — чахлые кустики и пыль, пыль, пыль. Ну что ты хочешь, объясняла Ритка, рабочий район, в центре, конечно, приличней, красивей, там сейчас даже дежурные есть в некоторых подъездах, консьержки называются, а у нас тут одни алкаши.