Том Бойл - Моя любовь

Осенью – а точнее, в конце августа – они загрузили багажники своих машин и отправились в колледжи: он в Провиденс, она – в Бингхэмптон. Их разделяло три сотни миль, но ведь были же телефон и e-mail. Первый месяц или около того они встречались по субботам в мотеле в Дэнбери, но это было тяжело, действительно тяжело, и они решили сосредоточиться на учебе и видеться раз в две или три недели. В тот день, когда они разъезжались по колледжам, – нет, она не хотела, чтобы ее отвозили родители, она уже достаточно взрослая, чтобы самой о себе позаботиться, – Джереми ехал за ней до самого моста у Медвежьей горы, где они свернули с дороги и просидели в обнимку, пока солнце не спряталось в деревьях. У нее была для него поэма, поэма Донна, самая грустная из всех, что ему приходилось слышать. Там было что-то о луне. «Больше луны», точно. Любовники расставались, и слезы катились, сливаясь, пока не превратились в океан, и девушка – женщина – оказалась могущественнее самой луны, вызвав огромный прилив. Или что-то вроде того.

«Больше луны». После этого он начал называть ее именно так, потому что она становилась белой и круглой. И это была не шутка и не просто ласковое прозвище.

Она была беременна. Беременна, как они подсчитали, с их поездки на озеро. И это было их секретом, новой реалией их жизни, фактом, неизбежным и постоянным фактом, сколько бы домашних тестов на беременность они не делали. Мешковатая одежда, черный цвет, свободные платья, пиджак даже летом. Перед отъездом каждый в свой колледж они сходили в магазин, где их никто не знал, и купили широкий эластичный пояс.

– Тебе нужно избавиться от этого, – говорил он ей в комнате мотеля, которая теперь превратилась в тюрьму. – Сходи в клинику, – повторял он ей сотни раз, а на улице лил дождь, хотя нет – той ночью было ясно и холодно, предвестие зимы. – Я найду деньга, ты же знаешь, что я все сделаю.

Она не отвечала. Даже не взглянула на него. По телевизору шли очередные «Звездные войны», огромные плоские серебристые разрушители рассекали экран, а она все сидела иа краешке постели. Пряди волос мягко струились по ее поникшим плечам. Кто-то хлопнул дверцей машины – двумя дверцами, одна за другой – детский голос прокричал:

– Я! Я первый!

– Чипа, – сказал он, – ты слышишь меня?

– Не могу, – прошептала она, не поднимая глаз, словно разговаривая с полом, кроватью, подолом платья. – Я боюсь. Очень боюсь, – в соседней комнате послышались шаги, тяжелые и размеренные, потом быстрый топот детских ножек и шлепок ладонями о стену. – Я не хочу, чтобы кто-нибудь узнал.

Он мог сесть с ней рядом, притянуть к себе и обнять, но что-то удерживало его. Он не мог ее понять. Просто не мог.

– О чем ты? Никто и не узнает. Он же врач, он должен хранить тайну, отношения врача и пациента – и все такое. А что ты собираешься делать? Оставить его? А? Появиться на филфаке с младенцем на руках и сказать: «Привет, я Дева Мария»?

Она плакала. Джереми понял это по тому, как вздрогнули и сжались ее плечи, а теперь он услышал и тихий всхлип, пронзивший его сердце. Она подняла к нему лицо и протянула руки. Он сел рядом, обнял и успокаивающе поглаживал по спине, он чувствовал жар прижатого к груди ее мокрого от слез лица.

– Я не хочу врача, – сказала она.

И этот простой отказ сделал все: жизнь в общежитии, соседей-студентов, бары, вечеринки, запах сжигаемых осенних листьев, неофициальный скейтборд-клуб, фильмы, лекции, собрания, футбол – бесцветным и второстепенным. У него не стало жизни. Джереми больше не мог ей радоваться. Не мог просыпаться по утрам, с наслаждением вслушиваясь в неспешный и неусыпный бег времени. Он мог думать только о ней. Или не только о ней – о ней, и о себе, и о том, что теперь стояло между ними. Они постоянно спорили, ссорились, сражались и отстаивали свои точки зрения, и он отнюдь не чувствовал себя счастливым, видя ее в мотеле с королевских размеров кроватью и огромным цветным телевизором, кучей шампуней и прочих ценных безделушек. Она была упрямей ослицы и поступала вопреки всяческой логике. Она была избалованной, избалованной своими родителями и их стандартами жизни, их социально-экономическими ожиданиями и обещаниями жизни такой, как ты хочешь, полной наслаждений и удовольствий. Он любил ее и не мог отвернуться от нее. Он сделает ради нее все, что нужно, но почему, почему она обязательно должна быть такой дурой?

Тревоги, волнения и переживания, затопляющие и удушающие, – такой была ее жизнь в кампусе. Тревоги и столовая. Соседки по общежитию раньше с ней не были знакомы – и что с того, что она прибавила в весе? Все прибавили. Как можно не растолстеть от всех этих углеводов, этого сахара и жира, пудингов, начос и всего остального, как тут не прибавить десять, а то и пятнадцать фунтов за первый семестр вдали от дома? Половина девчонок стали круглыми как пончики, а на их лицах горели прыщи. Подумаешь, большое дело.

– Хорошего человека должно быть много, – говорила она своей соседке. – Джереми так даже больше нравится, а меня волнует лишь его мнение.

Она всегда ходила в душ одна, выбирая для этого ранние предутренние часы, задолго до того, как первые солнечные лучи начнут заглядывать в окна.

И вот как-то вечером у нее отошли воды – дело было в середине декабря, по ее подсчетам почти девять месяцев. Шел дождь. Настоящий ливень. Целую вечность они с Джереми шепотом переругивались по телефону – спорили, ссорились, – она говорила, что умрет, уйдет в лес, как дикий зверь, и истечет кровью, не добравшись до больницы.

– А что я могу сделать? – обиженно спрашивал он. Он ведь предупреждал ее столько раз, но она не слушала, нет, не слушала.

– Ты любишь меня? – прошептала она. Последовала долгая пауза.

– Да, – наконец ответил он, его голос звучал тихо и неохотно, словно последний вздох умирающего старика.

– Тогда ты должен снять комнату в мотеле.

– А что потом?

– Потом? Не знаю, – дверь была открыта, за ней в коридоре маячила соседка, и вовсю наяривала рок-н-ролл. – Наверное, нужно найти книгу или что-нибудь такое.

К восьми дождь превратился в ледяную крошку, и каждая ветка каждого дерева казалась облитой льдом. Вдоль дороги поблескивали черные столбы, ни луны, ни звезд. Шины проскальзывали, а она чувствовала себя тяжелой и огромной, как борец сумо. Она захватила с собой полотенце и подложила его на сиденье. Это был кошмар, все кругом было кошмаром. Ее скрутило от боли. Она попробовала слушать радио, но это не помогало – сплошные песни, которые она терпеть не могла, певцы – и того хуже. За двадцать две мили до Дэнбери схватки участились и усилились – словно нож, пронзающий поясницу. Ее мир сузился до высвечиваемых фарами пятен на дороге.

Джереми ждал ее в дверях комнаты. Он был бледен, на лице ни тени улыбки и вообще ни единой черты живого человека. Они не поцеловались – даже не дотронулись друг до друга, – Чина упала на кровать, на спину, ее лицо сжалось, словно кулак. Она слышала, как барабанил по стеклу дождь вперемешку со снегом, и к этому примешивалось бормотание телевизора: «Я не могу позволить тебе просто уйти», – протестовал мужчина, и она представляла его себе – высокий и стройный мужчина, в плаще и шляпе, из черно-белого мира, хотя с тем же успехом он мог быть и инопланетянином. «Просто не могу».