Фелисьен Марсо - Кризи

— Вон там, в третьем ряду, как раз напротив нас, что это за девушка в серебряной парче?

Опершись на руку, Колетт взглянула в глазок. Потом проворковала:

— А, это? Это Кризи.

И добавила:

— Кризи ты наверняка знаешь. Рекламные плакаты. Сейчас куда ни глянь — всюду она.

Я посмотрел еще раз и в одну секунду все вокруг — зал, зрители, ложи, гирлянды из лампочек вдоль балконов — словно исчезло. Как на фотографии, на которой под воздействием неведомо какой кислоты все бы внезапно расплылось и осталось бы, окруженное дымкой, туманом одно-единственное лицо. Я смотрел на нее. Она смотрела на меня. Или, точнее, она смотрела в мою сторону, прямо на скрывавший меня занавес, смотрела взглядом, не замечавшим меня, но открытым, более открытым, чем если бы она меня видела, взглядом, лишенным той защиты, которая появляется, когда он бывает обращен на человека. Это лицо приближалось ко мне, росло, увеличивалось, как на всех тех рекламных плакатах, на которых я и в самом деле сотни раз видел его прежде — Кризи перед стиральной машиной, Кризи в оранжевых бикини на водных лыжах, взлетающая на гребень волны, посетите Багамские острова, Кризи в вечернем платье рядом с золотой зажигалкой одного с ней размера, сияющая Кризи на фоне пляжа, посетите Коморские острова, Кризи на заборах, Кризи в небе, Кризи в шесть метров высотой, Кризи в банановых бермудах. Потом к нам подошел режиссер, делая вид, будто хочет захлопать в ладоши, и сказал, что нам пора занять свои места. Мы вернулись в зал. Свет уже погасили. На мгновение вдалеке мелькнул профиль Кризи. Потом мы снова присоединились к Колетт, и я забыл про Кризи. Или я думал, что забыл. Тогда я еще не знал, что это лицо осталось во мне, что этот дерзкий профиль уже вылеплен в моем мозгу. Иногда это лицо вдруг опять возникало ненадолго у меня перед глазами. Однажды, остановившись на красный свет, я посмотрел вверх. Рекламный плакат так и прыгнул на меня, гигантский плакат с Кризи на гребне волны, под белым небом, перерезанным цепочкой флажков.

Еще в один какой-то день во время обеда кто-то заговорил о ней. Я мгновенно увидел ее лицо, театр, гирлянды лампочек. Затем год спустя, ровно год спустя, мне пришлось лететь в Рим на конференцию по Общему рынку. На следующий день я улетал обратно. В аэропорт я приехал не один; меня провожали два депутата, президент Франко-Итальянской группы, сотрудница по приему гостей и фотограф. Этот фотограф очень усердствовал, он шел перед нами, пятясь назад, полностью спрятавшись за фотоаппаратом. Мы шли по залу аэропорта, огромный коридор, огромный аквариум, изогнутый, словно арка, большие витражи, стеклянные перегородки, сверкающие пещеры, гул реактивных двигателей и голоса с придыханием, ласкающие голоса, нечеловеческие голоса, объявляющие будто о чем-то самом сокровенном, что вылетающие в Каракас пассажиры должны пройти к двенадцатому выходу и что господина Смита, рейс семьсот двадцать второй, просят пройти туда-то и туда-то, зачем, для чего? Ради каких райских наслаждений голоса с придыханием сообщают о наслаждениях, а в чьих, интересно, объятиях, или передают душераздирающей нежности прощальные слова. А потом произошло следующее: я вижу Кризи, Кризи, которая идет ко мне своей легкой походкой манекенщицы, которая идет ко мне из глубины огромного зала среди голосов с придыханием, нечеловеческих голосов, среди гула реактивных двигателей, причем тоже окруженная людьми: двое мужчин, одна женщина, сотрудница по приему гостей и фотограф, который идет пятясь назад, на полусогнутых ногах. Так странно, забавно, так неприятно видеть две группы, которые продвигаются друг к другу в одинаковом темпе, точно в зеркальном отражении, точно ты попал в лабиринт и наблюдаешь за игрой зеркальных отражений: идентичные группы, за исключением деталей: мы — в серо-антрацитовых пиджаках, Кризи — в высоких белых сапогах и леопардовом манто, да еще цветы, она несет букет цветов — розы в блестящей упаковке. В какой-то момент пути наших пятящихся задом фотографов перекрещиваются и в течение нескольких секунд у них такой вид, словно они фотографируют друт друга. Я улыбаюсь Кризи. Она не улыбается. Точнее, она не изменяет своей уже имеющейся улыбки, застывшей улыбки, улыбки, сияющей с ее плакатов, но я замечаю, как по ее лицу пробегает волна, как будто из-под ее внешней улыбки откуда-то издалека проглянула другая. Один из фотографов сделал жест, приглашая нас приблизиться друг к другу. Он хочет заснять нас вместе. Президент Франко-Итальянской группы сердится. «Ну вот еще! — говорит он. — Совсем незачем, что за идея!» Он, должно быть, думает, что для французского депутата это выглядело бы слишком несерьезно. Тут возникает какой-то шум. Подходит третья сотрудница по приему гостей. Вдруг оказывается, что мы опаздываем, что ждут только нас, что остальные пассажиры — уже в самолете. Я пожимаю наугад руки. В двери Кризи кладет цветы в руки контролеру. У того удивленный вид, но он говорит спасибо. Мы идем рядом по залитой цементом прощадке. Стюардесса идет на два шага впереди и время от времени оглядывается, словно желая убедиться, что мы ведем себя благоразумно. Мы ведем себя благоразумно. Кризи идет рядом со мной, Кризи в леопардовом манто, Кризи, которая входит в мою жизнь, и я уже знаю это, которая входит в мою жизнь своей походкой манекенщицы, легкой, скользящей поступью, придающей ей сходство с плывущим кораблем.

Вроде естественно, что и в самолете нас сажают рядом. На два передних места справа. Рядом с нами нет никого. Мы одни, одни в гудящей коробке, одни со своими фразами, которыми мы обмениваемся, и каждая из которых уже подразумевает нечто другое, и мы это знаем, наши фразы нащупывают, ищут друг друга, и, прикрываясь ими, мы мчимся друг другу навстречу. Это, должно быть, заметно. Стюардесса, которая обычно каждые четверть часа предлагает какое-нибудь развлечение, тут не подошла ни разу. Правда, один раз нам все же пришлось подчиниться ритуалу: нас пригласили пройти в кабину пилота. Мы пролетали над Монбланом. Там, наклонившись над пилотом среди обрывков слов, доносившихся по радио, мы смотрели на Монблан. Эти впадины, выпуклости, гребни и пропасти, это белое сияние, этот мир без единой души, бездушный мир — это уже было то, чем вскоре нам предстояло жить; эти неприступные гребни, острые и холодные, уже были воплощением нашей любви, уже была моей Кризи, нашей обнаженной, бесплодной и неистовой любовью. Тогда я этого еще не знал. Теперь знаю. Я взял твою руку, лежащую на спинке кресла пилота. Ты ее отдернула. Потом твоя рука вернулась. Она легла на мою руку, нет, она взяла ее, судорожно вцепилась в нее. Среди голосов командно-диспетчерских пунктов, среди неясного бормотания, среди этого месива непонятных нам слов, ты посмотрела на меня своими большими зелеными глазами. Я ожидал прочесть в них вопрос. А прочел лишь вызов. И я принял его. Кризи с Багамских островов, Кризи с изумрудного моря, Кризи из пролетающего над Монбланом самолета, в тот самый день моя душа устремилась к тебе, и я проник в твой мир, в твой особый мир, состоящий из неона, пластика, алюминия, белого сияния ледников, обрывков слов, голосов с придыханием и гула реактивных двигателей.