Эндрю Крами - Пфитц

Потому, что помню любимое высказывание Пфитцева отца: «От женщин одни неприятности».

— Глупо. Глупо и некрасиво. Ну вот я, разве я причиняла вам хоть какие-нибудь неприятности?

А то нет! Вы потребовали, чтобы я рассказал вам историю Пфитца, а теперь только и делаете, что прерываете меня и критикуете, так что я уж и не знаю, доберемся мы когда-нибудь до конца или нет.

— Тогда я помолчу, во всяком случае — пока Пфитц впускает эту несчастную женщину в дом.

Он спускается, идет ко входной двери (все это тихо, чтобы никого не разбудить) и впускает женщину в дом. Затем он ведет ее в занимаемый графом номер и застает своего хозяина сидящим на кровати.

ГРАФ. Что тут происходит? Это еще кто такая?

ПФИТЦ. Успокойтесь, герр граф, этой даме нужно пристанище. Она говорит, что ей угрожает опасность.

ЖЕНЩИНА. Простите великодушно, но если муж меня найдет, я погибла.

Пфитц зажигает лампу. Граф видит, что неожиданная гостья очень недурна собою, и несколько оттаивает.

ГРАФ. Садитесь, пожалуйста, мадам. К сожалению, здесь нет ни кресла, ни сколько-нибудь приличного стула, однако вы можете достаточно удобно разместиться на краю моей кровати. А кто он такой, этот самый муж, которого вы так боитесь?

ЖЕНЩИНА. Он профессиональный литератор. И поверьте мне, господин, нет для женщины судьбы горшей, чем выйти замуж за писателя. Это проклятое призвание поглощает все его силы, все его время; если он не водит перышком по бумаге, то перетасовывает слова в голове, а меня словно даже и не замечает. У него бесконечные интрижки с женщинами, им же самим и придуманными, он любит их, а не меня, они для него идеал, я же не больше, чем источник раздражения и докучная помеха его писанине. Вы и представить себе не можете, сколько претерпела я во имя этого его искусства.

ПФИТЦ. Эгоистичный, похоже, мужик.

ЖЕНЩИНА. А все они такие.

ГРАФ. У меня в голове не укладывается, как можно относиться с небрежением к женщине столь прекрасной! Эти изящные руки, или вот ваша щечка, белоснежная, как фарфор, и такая нежная!

ЖЕНЩИНА. Вы мне льстите.

ГРАФ. Да знает ли ваш супруг, что он — счастливейший из мужчин одним уже тем, что может обнять этот стройный стан…

ПФИТЦ ( в сторону ). Вот уж не ожидал от него такой прыти…

ГРАФ. Или поцеловать эти сладчайшие губы…

ПФИТЦ. Да успокойтесь вы, герр граф. Лучше послушаем, что еще она скажет.

ЖЕНЩИНА. Мне кажется, что в конце концов все эти сочинения ударили ему в голову. Последнее время он начал вести себя до крайности странно. Правду говоря, я все сильнее подозреваю, что он вознамерился меня убить.

ГРАФ. А что навело вас на такую странную мысль?

ЖЕНЩИНА. Мне приходится перебеливать его сочинения, сам-то он пишет как курица лапой. Так что я по необходимости все их читаю. И мне очень не нравится, какой поворот приобретает его новая книга; там все насчет кого-то, кто убивает свою жену, — это ж какая наглость! По счастью, у меня тут есть при себе часть этой рукописи, можете сами убедиться.

Пфитц и граф изучают представленный ею текст.

ПФИТЦ. А пожалуй, что вы и правы, мадам. Ваш муж действительно тронулся рассудком и решил вас убить.

ГРАФ. Ладно, Пфитц, с этим все ясно. Если этой даме угрожает опасность, мы должны сделать все возможное, чтобы ее защитить.

ПФИТЦ. Рискованное дело, герр граф. Никогда не встревайте между мужем и женой. Я усвоил это еще много лет назад милостью Шарлотты. Если она останется здесь и муж ее найдет, он убьет нас, всех троих, и мое предчувствие несчастья сбудется великолепнейшим образом.

ГРАФ. К твоему полному удовлетворению.

ПФИТЦ. Так что я, пожалуй, доскажу вам, пока не поздно, эту историю, как меня угораздило родиться. Все это случилось из-за Хлебного налога…

ГРАФ. Да не хотим мы сейчас об этом слушать!

ЖЕНЩИНА. А вот я как раз очень бы даже хотела. Продолжайте, пожалуйста.

ПФИТЦ. Благодарю вас, мадам. Как вы уже знаете, мой отец был стекольщиком. Он мог бы взяться и за любое другое ремесло, но вскоре после героических подвигов, свершенных им под Брюнневальдом, какой-то случайный знакомый предложил обучить его на стекольщика, отец согласился, и это стало очередным шагом к моему рождению. Обучение продолжалось три года, и вот как раз под конец этого срока, когда ему подходило время перейти из подмастерьев в мастера, и ввели этот самый Хлебный налог. Закон о налоге был встречен крайне неодобрительно, а кто и когда любил отдавать свои деньги государству? Повсюду образовывались клубы, проводились сходки недовольных. Как-то вечером один из друзей пригласил моего отца (будущего) на такую вот сходку, а ему было неудобно отказаться. Дружок привел отца в какую-то рыбную лавку, они спустились по узкой лестнице в холодный, пропахший рыбой подвал и увидели, что сходка уже началась. Отец сел в заднем ряду и оказался бок о бок с очень привлекательной девушкой.

Оратором был молодой, длинноволосый мятежник; он размахивал руками и пламенно рассуждал обо всем на свете, кроме Хлебного налога. Вскоре аудитория зажглась его энтузиазмом, все кричали и хлопали — даже мой отец, который, вместо того чтобы слушать оратора, разглядывал свою соседку; он попросту подражал ее реакции из соображений весьма понятных.

А затем сходка была прервана. Сверху донеслись крики и грохот — армия решила выяснить, что тут, собственно, происходит. Офицер говорил что-то такое насчет незаконных сборищ и защиты населения, хотя в действительности все было чинно-благородно, пока в подвал не полезли солдаты, целый взвод солдат, и не приказали всем разойтись. Пламенный мятежник сказал, что они имеют полное законное право продолжать, когда же солдаты попытались его скрутить, он стал от них отбиваться. Участники сходки бросились ему на помощь; через несколько секунд началось настоящее побоище, в котором принял участие и отцов друг.

А вот мой отец не любил насилия, ему с лихвой хватило той битвы при Брюнневальде. Он не стал ввязываться в драку, а схватил свою хорошенькую соседку за руку и сказал ей, что нужно отсюда уходить. Они начали пробираться на выход за компанию с другими маловоинственными участниками сходки и были уже на лестнице, когда в подвале грохнул выстрел.

Один из солдат пальнул из своего ружья и ранил темпераментного оратора. Люди в ужасе рванули из подвала наверх прямо по телам тех невезучих, кого угораздило не вовремя споткнуться. Человеческая волна буквально выбросила отца и девушку на улицу. Улица была полна народа, никто толком не знал, что тут и как, но в воздухе уже мелькали булыжники, изредка трещали выстрелы. Чуть подальше начинали строить баррикаду.

— Сюда, — сказала девушка, затаскивая моего отца в распахнутую дверь какой-то лавки. В лавке было пусто и темно, с улицы доносились крики и пальба. Отец решил, что надо бы спрятаться получше; после недолгих поисков он обнаружил под прилавком удобную для лежания кучу мешков, на которой они с девушкой и расположились.