Александр Шаргородский - Сказка Гоцци

Не было, к сожалению, свидетелей того исторического выхода — одних расстреляли, других сослали, в тезисах об этом тоже не было ни слова, а сам виновник влез на броневик и навсегда окаменел.

В принципе, по вопросу исторического выхода существовали две научные, сугубо полярные теории. Московская школа утверждала, что вождь покинул вокзал через левую дверь, а ленинградская — что через правую. Борьба была ожесточенной, велась десятилетиями и, наконец, привела к тому, что пятнадцать ее участников обвинили в правом уклоне, двадцать — в левом, по расположению дверей, тех, кто помалкивал — в центризме, всех вместе объявили врагами народа, сослали на Колыму, где, как утверждали, они продолжали свои непримиримые дискуссии.

Короче, теория — теорией, марксизм — ленинизмом, а вокзал, между тем, надо было взрывать. Надо было строить новый. И тогда партия приняла соломоново решение, потому что соломоново решение могут принять и антисемиты. Мудрая партия решила: в тот исторический теплый вечер Владимир Ильич вышел на площадь не из левой и не из правой двери, а из обеих одновременно..

И обе двери были признаны историческими…

— …Не стой голый у окна, — сказала Катя, — ты смущаешь людей. — На фоне ночного окна Саша смотрелся как юный Давид, во всяком случае, так казалось Кате. И было между ними всего два отличия — Саша был не обрезан и у него отсутствовал фиговый листок. И еще он никогда не боролся с Голиафом… Но ведь и Давид никогда не видел великого вождя. Даже в гробу. А Саша его там видел дважды. В мавзолее…

Катя, сидевшая на краешке кровати в прозрачном пеньюаре, напоминала Офелию. Во всяком случае, такой ее представлял Саша. Только у Кати была короткая стрижка, как у мальчика, и очки. Офелия, вроде, очков не носила?.. И еще Катя любила «Давида». Вы представляете Офелию замужем за царем Давидом?! Эго все равно, что если б Жанна д’Арк вышла за де Голля!

Босой Давид отошел от окна и налил себе остывший кофе.

— Сегодня я опять летал, — сказал он, — над Нью-Йорком. Я залез на Эмпайр и полетел. Я пролетел над Манхэттеном, свернул к Гудзону и начал парить к океану. Я обгонял чаек, буревестников, альбатросов, военные корабли и даже истребители Соединенных Штатов. Там, в вышине, дышится так легко, как в детстве на дюнах… Я хотел опуститься и сесть где-нибудь на Парк Авеню или 42-й… Я хотел пройтись, поболтать со всеми этими разноцветными людьми, хлопнуть кого-нибудь по плечу. И чтоб меня тоже хлопнули… Но я не смог приземлиться и полетел в Европу. Над Парижем я ударился об Эйфелеву башню и упал на Монмартр.

— Ты довольно далеко отлетел, — сказала Катя.

— Я здорово ударился. И упал прямо в бистро. В «Клозери де лила». Там сидел Верлен и писал.

— Месье Верлен, — спросил я, — о чем вы сегодня пишете?

— О любви, — сказал Верлен, — только я Валери…

Я был готов провалиться сквозь землю! И провалился. И оказался рядом с тобой…

— На каком языке вы беседовали? — спросила Катя.

— По-русски, — ответил он.

— Тогда это был Эренбург, — сказала она.

— Не имеет ни малейшего значения. Я был в Париже. И меня окружал сиреневый вечер. И нигде я не видел памятника с простертой рукой…

Он помолчал.

— Почему ты никогда не летаешь?

— Я падаю, — сказала она, — я куда-то проваливаюсь.

— Куда?

— Недалеко. Я даже во сне не покидаю наши границы.

— Зря, — сказал он, — это как-то освежает.

— Возможно, — согласилась она. — Ты уже облетел весь мир.

— Я не был в Австралии, — заметил он, — она так далека, что не хватит ночи, чтоб долететь до нее.

— А ты не пробовал летать днем?

Офелия налила себе кофе. Современные Офелии и Давиды пьют слишком много кофе, и вообще много пьют и много курят.

— У нас там еще осталась водка? — печально спросила Офелия, и Шекспир, если он только существовал, перевернулся в гробу.

Потому что еще никто не знает, был ли Шекспир, но все уже знают, что он был гомосексуалистом… Они пили водку, курили и молча смотрели на здание вокзала, которое вот-вот должно было исчезнуть навсегда…

На пятой стопке вокзал взлетел на воздух. Причем, фигурно — вместе с историческими дверьми. Исторические двери летали по звездному небу, колошматили друг друга, будто продолжая научный, спор, а потом обе опустились на лысину вождя, и великий вождь будто вторично прошел сквозь них. На сей раз действительно одновременно.

Великий вождь прошел и даже не вздрогнул — видимо, ему было давно начхать на все это.

А вздрогнули только Катя и Саша. И долго молчали. И Саша сказал.

— К черту, — сказал он.

И Катя сказала: — К черту!

— Больше не могу, — произнес он.

— И я, — повторила она.

— Я не могу здесь дольше жить, — сказал он. — если я не уеду — я задохнусь.

И вид был у него отчаянный. Такой вид был, наверное, у Давида, когда он запустил из пищали в голову Голиафа.

— Тебе не надо было возвращаться из Парижа, — сказала она. — Если б я не падала, а летала, я б даже с Мадагаскара не вернулась…

Он долго смотрел на Катю, провел рукой по ее мальчишескому смешному лицу и почти печально сказал:

— Ну почему в тебе нет еврейской крови?

Это прозвучало почти как обвинение.

— Твои предки женились и выходили за кого угодно, но только не за евреев. Они что, были антисемиты? В тебе течет шесть кровей, какой-то компот — польская, украинская, русская, мадьярская — и ни одной подходящей!

— Расист, — сказала она, — ку-клукс-клановец! Столько женщин разных национальностей в одной. Ты не можешь жаловаться! Даже у Дон Жуана не было ни одной еврейки!

— Дон Жуан никуда не собирался, — заметил Саша.

…М-да, если б Гитлер знал, что кто-то так упорно будет искать в себе еврейскую кровь, он бы подох, так и не придя к власти. И вполне возможно, что то же самое сделал бы и Иосиф Виссарионович. И лежали бы они себе тихо, в земле, неудачник из Линца и тифлисский хулиган, каждый в своей, которую они так обильно полили чужой кровью. И не надо было бы, может быть, искать в себе Кате и Саше того, чего нет…

— А почему твоего дедушку звали Лева? — спросил он.

— В честь Толстого, — сказала она. — И потом он был ксендз.

— По твоему, ксендз не может быть евреем? Римский Папа даже был, не то, что ксендз!

Он помолчал.

— А то, что тебя иногда обзывают «жидовской мордой», это тоже в честь Толстого?

— Саша, — сказала она, — для них всякий очкастый — еврей, а очкастый интеллигент — жидовская морда.

Они сели и принялись думать. И начали рисовать свои генеалогические древа. Но ни на одной из многочисленных ветвей их не висело ни одного, даже самого маленького, даже самого щупленького, даже самого неказистенького еврея! Даже полукровки не висело!

Да и деревца-то сами были низенькие, чахлые, какие-то саксаулы!