Александр Шаргородский - Сказка Гоцци

Надо сразу сказать, что у Самария Валентиновича был нюх! У него был нюх, которым не могла похвастаться ни одна собака, ни одно другое животное, даже Гитлер. Да простят четвероногие это сравнение… Адольф по сравнению с Куролаповым был школьник, профан! Если он мог разглядеть в вас еврея в шестом колене, то скромный Самарий Валентинович доходил до девятого, не меньше! Стоило какому-нибудь представителю избранного народа войти в кабинет к Куролапову, как Самарий Валентинович, даже не поднимая глаз, даже башкой не повернув, безошибочно определял — «яурей» — так он произносил столь нам хорошо знакомое слово — даже если этот самый «яурей» был по паспорту русский, даже если он был типичный японец, даже если мулат!..

Он узнавал евреев со спины, с боку, на большом расстоянии, на линии горизонта и за ней, а также закрыв глаза, вслепую!

С дистанции в сто метров он с легкостью определял вашу бабушку, а с пятидесяти — так и «пра»! В лютые морозы, когда все ходят в кальсонах и шубах, он, едва бросив взгляд, говорил, обрезаны вы или нет.

У Самария Валентиновича были некоторые подозрения, что евреями были Черчилль и Иди Амин. Он скрупулезно занимался ими и обнаружил, что Амин, например, ел на завтрак христиан. А кто ж еще мог это делать, как не еврей?! Вначале, для аппетита, пьют их кровь, а потом уж, на второе, так сказать, самих. Единственное, что его пока останавливало от принятия окончательного решения — был цвет Амина, уж слишком он был черный, почти головешка…

Куролапов мог также без ошибки сказать, — это еврейская собака, эта — нет! Еврейские собаки, когда лаяли — картавили, и он это слышал. Он безошибочно определял: это еврейская кошка, эта — нет.

У еврейских, по Куролапову, были печальные глаза, курчавая шерсть и обрезанный хвост…

Однажды в зоопарке он заявил, что индийский слон вовсе не индийский, а еврейский. И, как потом выяснилось — оказался прав. Слон родился, рос и воспитывался в ЮАР, в богатой еврейской семье…

Как-то высоко в небе он заметил журавля и тут же заявил, что журавль — еврей! Птицу выловили — на лапке красовалось кольцо орнитологической станции города Тель-Авива…

Да, необыкновенный был у Самария Валентиновича талант! Поговаривали, что им заинтересовался сам полковник Каддафи, давно ищущий евреев в своем ближайшем окружении и личной охране, уверенный, что Садат — еврей! Да и Мубарак тоже. Говорили даже, что он лично пригласил Самария Валентиновича, но Самарий Валентинович отказался, потому что сам был полковник, причем советский, а советский полковник никогда не будет подчиняться ливийскому полковнику, и даже генералу, пусть и верному антисемиту…

Самария Валентиновича даже должны были пригласить на французское телевидение, на воскресную передачу «Энкруаябль, мэ врэ», то есть «Невероятно — но факт!», где он в течение трех минут должен был опознать всех евреев города Парижа, сидящих в этот час у своих маленьких экранов, и только приход к власти 10-го мая социалистов положил конец этой затее.

…Куролапов спокойно развернул личное дело Петровского. В том, что Александр Иванович — русский, он не сомневался — его редкий нюх не подвел его еще ни разу!

Значит, было всего два варианта: или Петровский нагло врал, или у него были евреи за девятым коленом, где нюх Самария Валентиновича функционировал не так точно…

Куролапов с большим интересом читал личное дело Петровского, необычно в общем тонкое — каких-то триста сорок страниц. И ни на одной из них не было ничего порочащего, ничего сомнительного, анкета была чиста, как дыхание новорожденного, ее можно было бы посылать на любой конкурс. Даже у директора института не было такой чистой анкеты — его первая жена была еврейкой! Наполовину…

Анкета не проясняла, нюх — не проникал, и поэтому Самарий Валентинович набрал столь близкий сердцу номер городского Комитета государственной безопасности. Комитет находился в большом сером здании, высоком и строгом, сколько этажей в котором, никто не знал. Потому что это был айсберг — каждый мог легко сосчитать, сколько этажей идут вверх, но кто же знал, сколько идут вниз?.. Может, только те, кто там побывал. Да и они не знали. Потому что одни не возвращались, а те, кто возвращался, почему-то ничего не помнили, подчас, и своего имени…

Поэтому точная этажность здания, несмотря на его славную полувековую историю, оставалась загадкой…

С людьми, которые приближались к этому дому, начинало происходить нечто необычное: или они замолкали, или начинали говорить лозунгами, петь революционные песни, выкрикивать здравицы и всемерно поддерживать политику родной партии. Пройдя мимо, они снова начинали рассказывать анекдоты, осуждая политику родного ЦК, и даже издеваться над лично Леонидом Ильичом. Но все это было где-то на расстоянии хорошего пушечного выстрела…

Наивные люди, совершенно не представляющие успехов отечественной науки и техники, не подозревали, что их разговорчики, их хохмы и анекдоты подслушивались и прослушивались на расстоянии не только пушечного, но и ракетного выстрела, на чердаках и в подвалах, в Уссурийской тайге и на дне Баренцова и Черного морей, в парилках и постелях.

Поговаривали, что были аппараты, подслушивающие и внутренний голос…

В дубовые двери этого дома по утрам входили такие же дубовые физиономии — с медными взглядами и чугунными лбами. Вбегали игривые секретарши, прозрачные ушки которых иногда слышали непонятные человеческие крики, но чьи розовые ротики никогда об этом не говорили, чтоб не было бо-бо и чтоб не завыть похожими голосами. Вбегали краснощекие лейтенанты, в чьих лучистых глазах застыло нестерпимое желание кого-либо ударить. Или хотя бы связать. Эти бывшие второгодники, делавшие когда-то в сочинениях по сотне ошибок, вправляли сейчас мозги своим бывшим учителям. И не только своим… Они, в общем, занимались этим с детства — во дворах, переулках, и вот теперь нашли себе работу по душе…

У всех у них были нормальные имена и фамилии, любимые дети, и по вечерам они даже говорили о Достоевском, гуманизме и экзистенциализме… Где-то в сейфах этого домика хранились досье на всех жителей города, без различия пола, возраста, социального происхождения и материального состояния… Не успевал еще ребенок появиться из утробы, как первый же его крик заносился в новое дело и первое же слово, которое он произносил, тоже было там… Впрочем, как и все последующие…

В скучных серых картонных папках рядышком мирно лежали евреи и антисемиты, мужья и любовники, таланты и поклонники, трезвенники и пьянчужки, сочинители анекдотов и те, кто их слушал… Саша Петровский, например, лежал рядом со своим стукачом, совершенно случайно… Не повезло, можно сказать. Дело его было тоненьким, тоньше многих других, и по объему не превосходящим полного собрания сочинений Михаила Юрьевича Лермонтова.