Александр Шаргородский - Капуччино

Он перестал ездить по стране, стоять у витрин, любоваться игрушками — он пожирал литературу.

Однажды утром он явился к Вилю с грудой книг на руках.

— Забери, — угрожающе попросил он, — мне возвращаться надо. Забери!..

С тех пор дядька не дотрагивался ни до одной книги. Он бродил в орденах по городу и думал. Он был все так же красив, дядька, но не так радостен.

— Не переживай, дядька, — говорил Виль, — меня тоже это потрясло, когда приехал. Потом привык.

— Ты меня не учи, — оборвал дядька, — я пол-Европы на пузе прополз!

И снова уходил из дому и бродил вдоль лингвистической речки и думал на русском на всех ее берегах.

Виль не знал, как дядьку развеять.

Он ему говорил, что и здесь не все хорошо. Что он одинок, нет друзей, люди равнодушны, язык забывает, мясо постное.

— Я тебе сейчас дам по шее, — сказал дядька, — я три часа стою за кислой капустой! Я им всю жизнь отдал и кусок ноги. А они меня обманывали. Зачем я сюда приехал, Виллик?

Дядька запил. Он пил молодое «божоле» и пел песни времен войны.

Виль пошел да крайнюю меру, на лечение шоком — он купил дядьке «видео». И вывел его из странного состояния. Тот влюбился в аппарат, часами записывал. И только историю — Ленин, Троцкий, процессы, чистки, война. Он просматривал их по десять раз, анализировал, сравнивал. Потом он задал Вилю вопрос: — Ты говоришь, что хорошо разбираешься в видео. Тогда скажи — как переписать фильм с одной кассеты на другую?

Виль несколько растерялся.

— Тут нужно два магнитофона, — ответил он.

— Что я и думал, — закачал головой дядька.

Дядька дико возражал, но Виль купил ему и второй. Дядька сидел целыми днями дома и переписывал политические фильмы — гремела гражданская, картавил Владимир Ильич, звал в бой Троцкий и мягко улыбался Сталин.

— Дядька, — кричал Виль, — тебя арестуют на границе!

— Меня? Члена партии? Панцирь официра?!

После прочтенных книг эта фраза звучала как-то менее уверенно…

Чтение он возобновил, но довольно странным образом — он читал только Мандельштама.

— Мне на плечи кидается век-волкодав, — декламировал он по утрам, — но не волк я по крови своей!..

Перед отъездом они пошли в китайский ресторан. Дядька ел палочками, чертыхался, у него все падало. Потом он как-то тяжело повернулся к Вилю, как-то грузно и печально произнес:

— Всю-то я свою жизнь просрал, Виллик.

И добавил:

— И кокоса там не будет. Даже если Ленин воскреснет…

На вокзал они взяли маленький грузовик — дядька увозил дневную продукцию «Philips». Вещи заняли весь кузов. Они тряслись рядом. До поезда оставался еще час. Они сели в кафе, прямо на перроне и молчали. Пили «божоле» и молчали. Потом дядька захотел воды.

— Как вода по-немецки? — спросил он.

— Не помню, — сказал Виль. Ему было не до воды.

— Постой, постой, как же это, похоже на идиш.

За полчаса до отъезда дядька начал вспоминать, как вода по-немецки. Время текло. Вдруг он закричал.

— Вассер, — завопил он, — вассер!!!

Официант побежал приносить.

— Ну, что я тебе говорил, — торжествовал он, — все это ерунда, что языки забываются. Я то не забыл!..

Наконец, подали советский вагон. Виль содрогнулся — темный, с подтеками, с запертой дверью и задраенным окном. Из остальных вагонов улыбались, высовывались по пояс, дымили сигарами, они были пронзены светом. От этого, с гербом, пахло страхом и холодом. Казалось, к составу прицепили тюрьму. Из нее выпрыгнул проводник — подонок в черном галстуке и желтой рубахе, видимо, лейтенант, возможно, старший, палач-любитель.

Дядька протянул ему билет и подонок раскрыл рот: он орал на дядьку, тыкал, толкал в места, где были пули — в билете было что-то неправильно. Дядька растерялся — за месяц он отвык от всего — от таких харь, такой злобы, такого хамства. Он забыл все это, бедный дядька.

Но он быстро вспомнил, он все восстановил в секунду. Из глаз его блеснула молния, изо рта ударил гром!

— Их бин панцирь официр! — рявкнул дядька. — Их бин Сталинград.

Проводник обалдел. Он неожиданно отдал честь и взял на караул.

— Грузи, паразит, — приказал дядька.

— Яволь! — выстрелил проводник и начал грузить дядькины вещи.

— Да не бросай их так. «Philips»! — говорил дядька.

— Слушаюсь! — его правая рука взлетела к дубовой голове, — слушаюсь, товарищ панцирь официр!

Он укладывал вещи, как младенцев.

— Разрешите погрузить вас, — проводник старался приподнять дядьку.

— Пошел вон! — сказал тот.

Объявили отправление. Они припали друг к другу. Знаменитое дядькино пузо дрожало. Он не мог произнести ни слова. Дядька уже стоял за окном, задраенным на века. Он не плакал. В глазах его плыли легкие облака. Тюрьма тронулась, и Вилю сдавило горло. Он побежал за поездом, сдерживая слезы и маша рукой. Соленые капли мешали ему смотреть. Когда он стряхнул их — дядьки за окном не было. Он исчез. Виль остановился. Поезд несся мимо. Когда он отгрохотал, на платформе, на той стороне, он увидел дядьку, одного, без «Philips», большого и доброго, какими бывают только дядьки.

— Дядька, — закричал Виль, — как ты выскочил? Там же все задраено, дядька?!

Дядька смущенно улыбнулся.

— Их бин панцирь официр, — сказал он.

Оценки лекций у Виля были довольно странные — если ему удавалось рассмешить студентов, если они ржали, если Президент на стене трясся от их хохота — лекция считалась блестящей.

Если нет — отвратительной.

Никакие другие аспекты во внимание не принимались. Почему нужен был смех при изучении дательного падежа или хохот при прохождении причастий — объяснить он не мог.

Себя он чувствовал актером, их — залом и, по всем законам, должен был сорвать аплодисменты в виде гогота — или уйти.

Университет был театр, как, впрочем, и вся жизнь, просто он хотел превратить его в театр комедии.

Каждая лекция было яркое представление. Зритель шел на русскую комедию с русским комиком в главной роли. Зритель был умен и благодарен — аплодисменты, бис, крики «браво»!

— Что там у вас происходит? — поинтересовался Ксива, — бис, овация. Возьмите Бьянко — мир и покой. Было две старухи, одна померла, никто даже не услышал. У Клячи — ходят по струнке, слышно, как карабкается паук. Или я — вы слышали у меня смех? Хохот? Поймите, зданию восемьсот лет, оно видело мавров, евреев, а вы его сотрясаете смехом…

Что веселого в Достоевском? Раскольников зарубил старуху — что в этом смешного? Нет, нет, вы нарушаете наши университетские традиции!

— Господин Ксива…

— Не перебивайте… И потом, эти ваши дружеские отношения со студентами. Они до добра не доводят. Некоторые коллеги видели, как вы их целуете.

— По-дружески! От чистого сердца.

— Не надо. Даже от чистого. У нас не принято… У нас не целуют даже перед, вы меня понимаете?