Александр Шаргородский - Капуччино

— А мы, греки? — интересовался Виль.

Фрекен Бок задумывалась.

— Свистящая «с», — озабоченно произносила она, — а ну-ка, скажите «силос».

— ССС-илос, — свистел Виль.

Она хохотала.

— Художественный свист… И чего это вас потянуло на русский? Вы не хотели бы заниматься узбекским? Если вас уж так тянет изучать языки России — возьмите узбекский или азербайджанский. Он близок к турецкому… Я считаю своим долгом вас предупредить, чтобы три года не пропали зря — русский язык не для вас.

— Я буду стараться, фрекен Бок, — пообещал Виль, — я возьму репетитора… Для меня русский язык очень важен. Поймите меня… В русско-турецкую войну мужественный русский солдат спас моего предка, солдата Оттоманской империи. Он вынес его, раненого, на себе, с поля боя, под огнем противника… Понимаете — если бы он его не вынес — меня бы не было…

— Вы, турки, упрямый народ, — сказала фрекен Бок, — черт с вами. Оставайтесь!

И Назым Папандреу остался…

В конце концов Виль выбрал себе псевдоним, одолжив у турецкого поэта Хикмета имя, а у греческого премьера — фамилию… с легкой руки Бема. Что бы не выделяться от сокурсников, он всячески скрывал свои знания — делал ошибки, коверкал слова, два семестра учил произношение «ч» и «щ» — и так и не научился, использовал в сочинениях специально выученные турецкие и греческие словосочетания, удивленно выпучивал глаза на фамилию «Толстой». Всех русских писателей он называл на греческий манер-Толстос, Чехос, Достоевскос, а иногда и на турецкий — Гоголь-заде, Пушкин-бей…

Студенты ему помогали — писали сочинения, делали упражнения, ставили произношение.

— Бо-о-рщ! — произносили они. — Язык упирается в небо, Назым! — Борщ!

И шипи, шипи, как змея.

Виль шипел, упирался языком в небо, выпячивал нижнюю губу — «борщ» варился плохо. То же самое, надо сказать, было и со «щами».

Особенно ему помогали его «земляки» — турки и греки. Они хотели с ним говорить на родном языке, но Виль категорически отказывался.

— Нет, нет! — протестовал он, — пока не выучу — только по-русски!.. Борщ! Щи! — иначе мы никогда его не освоим…

После занятий он сразу исчезал, ссылаясь на сильную усталость от ночной работы в турецком ресторане.

— Надо ехать готовить «люля-кебаб», — объяснял он, отправляясь на вокзал и возвращался в свой пятиязычный, где вновь превращался в профессора…

От всего этого абсурда и дороги он уставал, и однажды, после особо утомительных фонетических упражнений с греческими студентами, стал учить своих студентов «борщу», как учили его.

— Бо-о-рщ! — тянул он. — Уприте язык в небо, и шипите, черт подери, шипите как змеи. — Бо-о-рщ!

Потом он проделал то же самое со «щами».

И все это с акцентом фрекен Бок!

Рассказывая студентам о русских обычаях, он неожиданно спутал ударение в слове «водка» — это был страшный симптом. В конце-концов Виль спросил студентов, знают ли они, кто автор «Трех сестер» и сам ответил — Чехов-бей…

К счастью, лингвистическое расстройство совпало с рождественскими каникулами.

Виль купил билет на Нью-Йорк.

— Полечу на Брайтон-Бич есть борщ, — сказал он, уперев язык в небо и зашипев, как змея, — есть щи, к Глечику… — и почему-то добавил, — … Заде…

Когда Виль вошел, Глечик сидел в продранном кресле, за столом, заваленным окурками, обглоданной сельдью, за бутылкой «Московской» и страстно наговаривал в диктофон:

«Последний раз мы встретились с Достоевским за год до его смерти. Он сидел в продранном кресле, за столом, заваленным окурками, сельдью, за бутылкой «Московской», — Глечик задумался и исправил, — «за бутылкой водки» и страстно диктовал в диктофон», — тут Глечик опять задумался, сказал «черт» и поправился: «и страстно строчил…»

Виль слушал Глечика, опершись на дверной косяк и стараясь не потревожить. Внезапно Глечик закашлялся, утер слезу и продиктовал: «Федор Михайлович долго кашлял, отхаркивался…»

— Оленя ранило стрелой! — произнес Виль.

Глечик вскочил, облобызал его, пустил слезу, налил водки.

— За нас! За гостиную, где я оставил все! Ну, как живете, как пишется?

Виль хотел только открыть рот, как Глечик опять устроился перед диктофоном.

— Пять минут, старик. Я должен закончить свою последнюю встречу с Достоевским. Ты не представляешь, что это был за человек!

— Гранат, — сказал Виль, — в Америке лучшая психиатрия! Ты обращался? Откуда ты знал Достоевского?

— А я его и не знал. Он умер — я родился. В один год, на одной улице, через дорогу.

— Какого ж хрена ты пишешь?

— А другого не печатают. С тобой я встречался — но тебя не знают. Надо встречаться с теми, кого знают. А знают здесь троих — Достоевский, Толстой, Чехов! Все! С Чеховым я уже встречался — Ялта, Крым, туберкулез, «в человеке все должно быть прекрасным»… Сейчас вот с Достоевским — Петербург, белая ночь, старуха, топорик. Надо соответствовать моменту, старик! Ты не помнишь, он пил? Впрочем, это и неважно — со мной пил!! Со мной — все пили. Чехов, например, не просыхал. Мы не выходили из купеческого клуба. Я, Антон, Гиляровский…

— С Толстым тоже пил? — поинтересовался Виль.

— Не кощунствуй. С Львом Николаевичем я еще не встречался. Но уверен — выпью немало. Погоним к цыганам, в «Яр». Ай, чавела!.. Ты знаешь, у меня есть интересная концепция его ухода: жена — стерва, дети, церковь — заели, ему было необходимо напиться — и он пошел искать меня! Нравится?

— Ну, и вы напились?

— До чертиков! — Глечик осекся. — Ты думаешь, что я чокнулся, а я просто так вошел в роль, что верю! Ощущение, что пили, ты понимаешь?

От Глечика несло.

— Понимаешь, уверен, что посоветовал Антону двух сестер!

— Это каких? — заинтересовался Виль.

— Ирину и Дашу. Третья — его!.. Натолкнул Федора на «Преступление…» «Идиот» — это я!

— Это правда, — согласился Виль.

— Нет, без шуток — ощущение, что без меня не было б «Идиота».

— И все это печатают? — произнес Виль.

— Америка — удивительная страна, — вскричал Глечик, — купили у меня письма Хайдебурова. Все 29! И кто — «Коламбия Юниверсити!» Оказалось, ни в одной библиотеке нет ни единого письма Хайдебурова. Включая Библиотеку Конгресса. И заплатили по-божески — единственные владельцы. Если б не Хайдебуров, — протянул бы ноги. Ведь это ж было еще до встречи с Чеховым.

И тут Вилю вдруг отчаянно захотелось узнать, вопрос слетел с языка.

— Гранат, — сказал он, — я профан, неуч, у меня проблемы, между нами — кто такой Хайдебуров?

— Ты не знаешь?!

— Нет.

— Автор писем.

— Да, но кто?

— Этого я не знаю!

— Не знаешь?

— Нет.

— Но о чем он хотя бы писал?

— Понятия не имею. Письма были адресованы не мне. Чужих не читаю.

Он налил водки.